Олег Будницкий - Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

Насчет «всего мира» — бог весть, но вот то, что именно «Курсив» стал главной книгой Берберовой и обусловил моду на «все берберовское» в России, — бесспорно. Вряд ли кто-нибудь будет также спорить, что успех книги вызван в значительной степени (если не сказать — прежде всего) ее скандальным характером. «Такого» Бунина или, к примеру, Андрея Белого явила миру только Берберова. Берберова «обезопасила» себя от упреков в чрезмерном (даже для мемуаров) субъективизме, без обиняков заявив:

Я пишу сагу о своей жизни, о себе самой, в которой я вольна делать, что хочу, открывать тайны и хранить их для себя, говорить о себе, говорить о других, не говорить ни о чем, остановиться на любой точке… Я беру на себя одну всю ответственность за шестьсот написанных страниц и за шестьсот ненаписанных, за все признания, за все умолчания. За речь и за паузы. Все, что здесь пишется, пишется по двум законам, которые я признала и которым я следую: первый: раскрой себя до конца, и второй: утаи свою жизнь для себя одной (с. 432–433).

Напомню, пунктиром , основные «формальные» вехи жизни Нины Николаевны Берберовой (1901–1993). В 1922 году опубликовала первое стихотворение; в том же году уехала из России вместе со своим тогдашним мужем В. Ф. Ходасевичем и после скитаний по различным европейским странам обосновалась с 1925 года в Париже. С Ходасевичем разошлась в 1932 году; в 1936–1947 годах была замужем за Николаем Макеевым, в 1954–1983 — за пианистом Георгием Кочевицким. В ноябре 1950 года перебралась в США, где в 1956–1963 годах преподавала русский язык и литературу в Йельском, а в 1963–1971 — в Принстонском университете.

«Автобиография» Берберовой столько же о себе, сколь и о других. «Другие», изображенные в «Курсиве», весьма интересны. Ибо это — Ходасевич, Горький, Гумилев, Георгий Иванов… «„Курсив“ — это „шов“, — писал Евг. Витковский, используя образ Берберовой, — которым восстановлена связь времен через огромный отрезок ХХ века, пролегший вчуже от России, в эмиграции. Но — восстановлена для нас, читателей» (с. 9).

Восстановлена ли? И не оказались ли читатели в дураках, внимая «великой Берберовой» (А. Вознесенский)? Речь идет не об аберрациях памяти или вольной или невольной беллетризации. Е. Витковский продемонстрировал, на примере рассказа Берберовой о последних днях Георгия Иванова, которые она не могла видеть, ибо находилась в то время в Америке, как литературный персонаж на глазах читателя «мгновенно отслаивается от своего исторического прообраза и мифологизируется» (с. 7). Я говорю о том, что многие страницы «Курсива» — не что иное, как «сведение счетов»; на это обратил внимание еще Роман Гуль в обширной рецензии на англоязычное издание книги [803].

Особенно бросается в глаза эта особенность книги Берберовой в «Биографическом справочнике», который, по справедливому замечанию Витковского, невозможно отделить от основного корпуса «Курсива» — «настолько явно продолжает и дополняет он книгу, проясняет недоговоренности, проявляет двойственность отношений и даже простые пробелы памяти» (с. 20). Впрочем, столь же справедливо Витковский пишет, что «эта часть книги — самая странная, самая субъективная… здесь появляются прямые грубости; главное же — это вовсе не „Биографический справочник“» (с. 18).

Еще бы! О Марке Алданове, скажем, сообщается, что он «писал о судьбе эмигрантской литературы в „Современных записках“, № 61» (с. 632). И это все! Комментаторы «Курсива» В. П. Кочетов и Г. И. Мосешвили рассуждают, что, «судя по всему, Н. Н. Берберова относилась к М. Алданову с несколько большей симпатией, чем к Г. В. Адамовичу (уничижительную „справку“ об Адамовиче см. на с. 630–631 „Курсива“. — О. Б. ), тем не менее ее оценка представляется несправедливой». Алданов не «только писал о судьбе эмигрантской литературы в `Современных записках`, — с некоторой наивностью поправляют они Берберову, — он один из самых известных писателей-прозаиков первой „волны“ эмиграции. Его многочисленные романы были переведены на 24 языка и пользовались успехом не только у русских, но и у европейских и американских читателей» (с. 632). И т. д.

Как будто Берберовой было это неизвестно! Полагаю, что корни столь странной оценки Алданова, как, впрочем, и ее весьма неприязненного отношения к Адамовичу (возможно, и к Бунину), — в том страхе и унижении, которые пережила Берберова после освобождения Франции от нацистов. Именно Алданову было адресовано ее «оправдательное» письмо в сентябре 1945 года, в котором она вынуждена была ссылаться на свидетельства в ее пользу Бунина и Адамовича (для чего к ним обращаться). Берберова опровергала появившиеся в печати обвинения ее в сотрудничестве с нацистами и, в то же время, признавалась в симпатиях к ним в 1940–1941 годах.

Витковский считал, что «длительные обвинения Берберовой в том, что во время оккупации Парижа она симпатизировала фашистам», связаны с тем, что советским литературоведам досадил образ Бунина, «чуть шаржированно обрисованный Берберовой», который портил «всю икону» (с. 14–15). «Клевета» началась гораздо раньше и исходила отнюдь не от советских литературоведов. Публикуемое ниже «циркулярное» письмо Берберовой Алданову, а также последовавшая переписка Алданова с М. В. Вишняком и, 20 лет спустя, обмен письмами между Берберовой и бывшим редактором «Современных записок» позволяют прояснить многое в этой истории, а также объяснить некоторые странности и «Биографического справочника», и самого текста «Курсива». Например, почему в разделе о войне и первых послевоенных годах связное и вполне аналитическое повествование вдруг сменяют отрывочные, вроде бы дневниковые записи.

В годы Второй мировой войны, расколовшей и прежде не отличавшуюся единством эмиграцию еще больше, позиция Берберовой ни у кого особых сомнений не вызывала. «О русских в Париже пока известий нет, — писал Алданов Вишняку вскоре после освобождения Парижа. — Воображаю, как трясутся теперь Берберова, Гиппиус, Сургучев, Шмелев» [804]. Имя Берберовой было названо наряду с председателем прогитлеровского Союза писателей И. Д. Сургучевым и И. С. Шмелевым, публиковавшимся в пронацистских «Парижском вестнике» и берлинском «Новом слове».

В марте 1945 года в нью-йоркском «Новом русском слове» была напечатана статья свояка Алданова, библиографа и публициста Я. Б. Полонского «Сотрудники Гитлера». В статье приводился длинный список русских эмигрантов, запятнавших себя сотрудничеством с нацистами. Наряду с именами Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус, Сургучева, С. М. Лифаря, В. Н. Ильина в нем были названы Nicolas von Makeev и Н. Н. Берберова-Макеева [805].

В эмигрантских кругах, в частности, ходили разговоры о том, что Берберова писала на юг в «свободную» зону, В. В. Рудневу, Бунину и Адамовичу, приглашая их вернуться в оккупированный Париж. Позднее, в рецензии на первое издание «Курсива» Р. Гуль писал, что «во время оккупации Франции Гитлером Берберова осталась в Париже (и под Парижем), написала, в частности, тогда стихотворение о Гитлере, в котором сравнивала его с „шекспировскими героями“». К сожалению, стихотворение это до сих пор не опубликовано. А жаль, ибо — тематически — оно оказалось бы единственным в русской литературе. Из зоны оккупации г-жа Берберова звала уехавших в свободную зону писателей Бунина, Адамовича, Руднева и др. вернуться под немцев потому, что «наконец-то свободно дышится» и т. д. Жившее тогда у Буниных лицо пишет: «Помню, что письмо Берберовой Иван Алексеевич прочел вслух за обедом» [806].