Олег Будницкий - Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

В этом же письме Николаевский походя высказал весьма любопытные соображения о внешней политике Сталина. Он считал, что понять ее можно «лишь подходя к ней с мерками Данилевского, К. Леонтьева и Хаусхофера».

Если правильно было определение Ленина, как «Маркс, исправленный на Бакунина», то еще более правильно, что Сталин, это Ленин, исправленный на Леонтьева и Хаусхофера: социальные процессы он берет не под углом формирования движения масс, а формирования новой элиты, — элиты госхозяйственного тоталитарного государства, а революции стремится проводить сверху, силами вооруженных и по-военному дисциплинированных армий [796].

Год спустя после посещения советского посольства Маклаков констатировал: «Линия советов пошла иначе, чем мы все надеялись, это всем ясно. Ясно и то, что соответственно этому меняются и наши к ним отношения. Но т. к. все это еще в состоянии перемен, и в неустойчивом равновесии, то нет надобности занимать публику рассказами о своихпереживаниях» [797].

Иными словами, Маклаков не собирался делать каких-либо заявлений относительно разочарования в возможности примирения с советской властью и, соответственно, об ошибочности своих надежд и бесполезности визита в советское посольство.

Постепенно эта история стала забываться. Реанимировало интерес эмигрантской общественности к «визиту» дело невозвращенца В. А. Кравченко, выпустившего ставшую сенсацией книгу «Я выбираю свободу» и обвиненного французскими коммунистами в клевете на Советский Союз. Дело дошло до суда, и на процессе, проходившем в Париже в 1949 году и привлекшем внимание всего мира, адвокат Блюммель, представлявший интересы французской компартии, в качестве доказательства клеветнического характера книги Кравченко сослался на посещение эмигрантами в феврале 1945 года советского посольства. Это, по мнению адвоката, служило признанием того хорошего, что сделала советская власть, и, соответственно, косвенным доказательством несправедливости разоблачений Кравченко в отношении этой власти.

Один из редакторов парижской «Русской мысли», в то время придерживавшейся правой ориентации, В. А. Лазаревский предложил Маклакову выступить со статьей или письмом в редакцию на страницах газеты по поводу заявления Блюммеля и дезавуировать свои высказывания четырехлетней давности.

Маклаков объяснил причины своего отказа:

Ведь Вы знаете сами, что на прежней позиции, кроме Ступницкого, из нас никто не стоит. Надежда, что после войны Советы изменят политику, оказались ошибкой, которую мы разделили с Черчиллем и Рузвельтом. Ваши единомышленники в этом были дальновиднее нас. Но если я не упорствую в этой ошибке, и могу о ней даже жалеть, то за нее не краснею, т. к. никаких недостойных причин она не имела. Поэтому я отказываюсь приносить в ней покаяние; кроме того, каяться можно близким друзьям, духовнику, а не публике через газеты [798].

Маклаков предложил Лазаревскому, чтобы кто-либо из корреспондентов газеты взял интервью у председателя Объединения русской эмиграции для сближения с Советской Россией А. С. Альперина, который, соответственно, высказался бы по поводу слов Блюммеля, а заодно и разъяснил настоящий смысл «хождения», так же как нынешнее отношение к этому эпизоду его участников. Альперин проект интервью подготовил, однако интервьюер не явился, а вместо интервью в «Русской мысли» появилась статья, имевшая, по словам Альперина, «характер не столько запроса, сколько допроса». В результате текст интервью Альперина, вместе с его письмом А. Ф. Керенскому, разъясняющим обстоятельства появления интервью, был опубликован 17 июля 1949 года в нью-йоркском «Новом русском слове» под заглавием «Еще не поздно». Ровно месяц спустя, 17 августа, интервью было перепечатано в «Русской мысли», положив конец публичному «выяснению отношений».

Альперин заявил: «…то хорошее, что советская власть стремилась ввести в России, проводилось ею такими приемами, что тонуло в массе худшего зла. Потому начиная с октября 1917 г. к политике советской власти мы относились с безусловным и безнадежным осуждением». Исключение составил период войны, когда советская власть пошла на союз с демократиями Запада и сделала, как казалось издалека, некоторые уступки, хотя бы и вынужденные. На этой почве возникла идея о дальнейшей эволюции советской власти. «Нам казалось, — пояснял Альперин, — что мы переживаем глубочайший исторический момент, когда является шанс на выздоровление всего мира и на возвращение русского народа на путь демократий. Для того, чтобы можно было идти этим путем, нужно было содействовать устранению того, что в прошлом нас разделяло, и могло в дальнейшем мешать взаимному пониманию» [799].

Для этого и было создано Объединение; правда, признавался Альперин, деятельность Объединения была фактически прекращена, едва начавшись, ибо «тотчас по окончании военных действий все становилось яснее, что советская власть не желает эволюции, а возвращается к тактике угнетения народа и насилию над всей жизнью страны. С такой властью, при таких ее приемах, контакта быть не могло… Мы, конечно, в наших ожиданиях обманулись, как сами народы России обмануты были в своих. Едва ли кто-нибудь может этого теперь не понимать» [800].

Таким образом, «инцидент» был окончательно исчерпан. Что же касается попытки примирения, то задним числом очевидно, что она была обречена на провал. Косметические изменения, на которые вынуждена была пойти советская власть в годы войны, некоторые эмигранты приняли за сущностные, за начало долгожданной эволюции, «нормализации». В этом они были не одиноки, и речь не только об эмигрантах: на перемены после победоносной войны рассчитывали и советские люди. Эти надежды довольно быстро рассеялись: коммунистический режим, а если точнее — Сталин, вовсе не собирался меняться. Первые робкие признаки «эволюции» стали заметны лишь после его смерти [801], и в конечном счете преодоление изрядно полинявшего большевизма произошло изнутри и именно таким путем, который предвидел Василий Маклаков и некоторые другие эмигранты его поколения. Но это произошло уже за пределами их биологического существования.

«Более чем девяносто два года жизни отпустил Господь на земле Нине Николаевне Берберовой именно для того, чтобы она написала „эту книгу“ — „Курсив мой“», — писал Евгений Витковский, автор предисловия к лучшему изданию «Курсива», выпущенному «Согласием» в 1996 году. — «Не напиши она „этой книги“ — жизнь была бы не выкуплена у Бога, никакими беллетризованными биографиями, второстепенными стихами, „малой прозой“ а-ля парижский Зощенко и даже несколькими исследованиями русского масонства. К счастью, книга написана и известна всему миру» (с. 7 — здесь и далее в скобках ссылки на издание: Берберова Н. Курсив мой: Автобиография / Вступ. ст. Е. В. Витковского. М.: Согласие, 1996).