Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

Невозможно, однако, представить, чтобы нашему герою не приходило в голову очевидное сравнение: три месяца судебных заседаний по делу о поджоге рейхстага с оправданием четверых подсудимых и пятидневный процесс против «зиновьевцев» с расстрельным приговором всем шестнадцати. От опасных сопоставлений хотелось избавиться, опровергнуть их контрдоводом: если бы подсудимые были невиновны, то советский суд, без всякого сомнения, не вынес бы им смертные приговоры, ведь даже предвзятый германский суд не пошёл на такой шаг. В 1933 году Димитров занёс в тюремный дневник поразившее его суждение газеты «Morgen-post»: «Судопроизводство народа, который борется не на жизнь, а на смерть, не может заниматься слепым преклонением перед объективностью. Судьи, прокуроры и адвокаты должны в своей деятельности руководствоваться единственным началом: „Что полезно для жизни нации? Что спасительно для народа?“» И вот теперь впору было задаться вопросом: если «у них» так, то почему «мы» не должны отвечать тем же? Пусть даже в этой мировой схватке кто-то пострадает безвинно — борьба идет беспощадная, враг стоит у ворот…

Понятно, что это всего лишь предположение, попытка постичь логику мышления человека социалистической идеи, посвятившего себя служению идее и включённого в политическую систему, построенную на этой идее.

В конце 1936 года в Москву приехал немецкий писатель-эмигрант Лион Фейхтвангер, чтобы собрать материал для книги об СССР. Он попросил устроить ему встречу с Георгием Димитровым, полагая, что сможет получить у героя Лейпцига откровенные ответы на свои неудобные вопросы о «процессе шестнадцати». Эти вопросы Димитров аккуратно перечислил в дневнике:

«1. Непонятно, почему обвиняемые сделали такие преступления.

2. Непонятно, почему все обвиняемые всё признают, зная, что это будет стоить им жизни.

3. Непонятно, почему, кроме признаний обвиняемых], не приведено никаких доказательств.

4. Непонятно, почему такая строгая кара против политических] противников, когда советский] режим так могуч, что ему не могло угрожать ничего со стороны людей, сидящих в тюрьмах.

Протоколы процессанебрежно составлены, полны противоречий, неубедительны.

Процесс ungeheur [75]проведён».

Содержание ответов Димитрова неизвестно, но «переводчица», приставленная к Фейхтвангеру, на следующий день донесла по начальству следующее: «Рассказывал о своём визите к Димитрову. Принимал его у себя в доме к ужину. Ездил специально, чтобы поговорить о процессе троцкистов. Сказал, что Димитров очень волновался, говоря на эту тему, объяснял ему полтора часа, но его не убедил» {185} . Примечательно это «очень волновался»: проницательный писатель заметил, что Димитрову оказалось непросто убеждать своего собеседника в том, в чём он и сам был не до конца уверен.

Именитый гость вновь посетил Димитрова 2 февраля 1937 года. Зашёл разговор о втором московском процессе, где он имел возможность присутствовать. Впечатления Фейхтвангера о судебных заседаниях по делу «Антисоветского параллельного троцкистского центра» оказались не столь однозначными, как прежние. «Диверсионные акты, шпионаж, террор — доказаны, — записал Димитров его оценку. — Доказано также, что Троцкий вдохновлял и руководил». Но другие обвинения, основанные на признаниях подсудимых, писателя вновь не убедили.

В книге «Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей» Фейхтвангер не скрывает, что процесс Зиновьева — Каменева представлялся ему «какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством». Он заговорил об этом со своим главным московским собеседником — И. В. Сталиным. «Я ещё раз упомянул о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приёмы в процессе Зиновьева, — отмечает писатель. — Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласиться поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».

Похоже, что этот аргумент показался Фейхтвангеру убедительным. «Когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, — продолжает он, — я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если всё это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».

На самом деле признания подсудимых, сломленных многочасовыми непрерывными допросами, были самооговорами. Но об этом стало широко известно спустя полвека, а тогда, в дни первых московских процессов, сенсационные признания, сделанные крупными советскими деятелями в присутствии зарубежных наблюдателей, считались стопроцентным доказательством их вины. «Разве не факт, что подсудимые в своём последнем слове один за другим заявляли о гнусности своих преступлений перед рабочим классом?» — говорится в упомянутой выше статье Димитрова.

Специфический термин проверка появился в 1935 году в связи с проведением обмена партийных документов в ВКП(б) и фактически означал чистку партийных рядов. В то время 280 из 468 членов ВКП(б), составлявших партийную организацию Исполкома Коминтерна, были выходцами из 28 партий — большей частью запрещённых на родине. Согласно принятым ещё в 1920-е годы правилам, переход в ВКП(б) членов зарубежных компартий, оказавшихся в эмиграции в СССР, происходил по решению ЦК той партии, в которой состоял политэмигрант, и предполагал дальнейшее активное участие коммуниста в работе одной из первичных организаций ВКП(б). Выступая на партийном собрании аппарата Исполкома Коминтерна, Георгий Димитров заявил, что некоторые иностранные коммунисты замкнулись в своём мирке, оторвались от жизни ВКП(б), не изучают и не применяют её опыт. Тысячи нитей, тысячи дорог ведут в ИККИ со всех концов света. Классовый враг пытался, пытается и будет пытаться найти среди сотрудников аппарата сознательное или бессознательное орудие для проникновения в Коминтерн. Поэтому необходима тщательная проверка политэмигрантов, перешедших в партию большевиков из национальных секций Коминтерна, а также проверка всех сотрудников аппарата, чтобы очистить его от подозрительных и явно враждебных элементов {186} .

Проверка сотрудников ИККИ в том смысле, который подразумевался Димитровым, началась в 1936 году, после принятия Политбюро ЦК ВКП(б) постановления «О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов». В постановлении безапелляционно утверждалось, что часть проживающих в Советском Союзе политэмигрантов — это «прямые агенты разведывательных и полицейских органов капиталистических государств»; предусматривалось ограничить въезд в страну зарубежных коммунистов, провести «полный переучёт политэмигрантов» и очистить от «шпионских и антисоветских элементов» аппарат международных организаций. Координация этих мероприятий возлагалась на секретаря ЦК (и формально члена Исполкома Коминтерна) Ежова.