Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

«Прощай, Моабит, — записал Димитров в дневнике 20 ноября. — Переезд в Лейпциг. Без наручников, в клетке. По пути фотографировали полицейские чиновники. Прибыл в час пополудни. Теперь формальностей меньше. Искупался, взвесился (72 кг — точно на 11 кг меньше, чем в начале марта!). В камере „уютно“. Снова дома».

В Лейпциге было запланировано провести заключительный этап судебного следствия — так называемую политическую часть, предполагающую осуждение коммунизма. В течение двух последних дней ноября советник уголовной полиции Берлина Геллер, главный свидетель от прокуратуры, оглашал различные документы КПГ и Коминтерна, а также отвечал на вопросы. В конце концов он вынужден был признать, что конкретных документов, свидетельствующих о подготовке коммунистами вооружённого выступления в конце февраля 1933 года, не существует. Суду потребовалось допросить ещё нескольких свидетелей и экспертов. Набралось их больше двух десятков, и они лишь повторяли в разных вариациях то, что уже говорили подобные им свидетели и эксперты в Берлине. Светлым пятном среди этой однообразной массы выделялись рабочие-коммунисты Цахов, Нойбауэр, Керф, Реме, Дерсе, Каспер и другие, чьё поведение на суде Димитров оценил как блестящее. Он предлагал вызвать и других свидетелей для прояснения комплекса вопросов о действиях и планах ГКП накануне пожара — бывших рейхсканцлеров Брюнинга, фон Папена и Шлейхера, а также известных коммунистических деятелей — Эрнста Тельмана, Отто Куусинена, Дмитрия Мануильского, Марселя Кашена. Разумеется, ему было отказано.

Однажды Димитров попробовал задать несколько вопросов Ван дер Люббе, но в ответ услышал бессвязные реплики, которые можно было истолковать как угодно. Например, как воздействие наркотических препаратов. Что означали, например, его фразы: «Пожар — это несложно. Это очень просто объяснить. Но то, что происходит вокруг, нечто иное»? Или: «В тюрьме было что-то такое с настроениями и голосами людей»? Или: «Это превосходит человеческие силы»?

Заключительная часть процесса началась 13 декабря, когда слово для зачтения обвинительной речи было предоставлено верховному прокурору Вернеру. Речь, продолженная на следующий день его помощником Паризиусом, в общей сложности длилась около десяти часов. Слушая Паризиуса, Димитров время от времени усмехался, что было квалифицировано Бюнгером как провокация. «Просто кое-что мне кажется смешным, господин председатель», — смиренно пояснил обвиняемый. Сторона обвинения сочла доказанным, что только коммунисты могли использовать поджог рейхстага как сигнал для создания в Германии советского государства по благословению III Интернационала. Тем не менее Вернер не решился идти против фактов и потребовал смертной казни лишь для Люббе. Димитров записал в дневнике: «Верховный прокурор защищает: Торглер „соучастник“; вина болгар не доказана».

Сотруднику прусского гестапо Гизевиусу, который был командирован в Лейпциг для наблюдения за ходом процесса, обвинительная речь не понравилась. «Речь г-на верховного прокурора во всех отношениях была неэффективной, — донёс он по начальству в Берлин. — Все важные мысли растворялись в бесконечных частностях, которые, может быть, и были тщательно подобраны, однако всё же не очень глубоко анализировали коренные причины поджога рейхстага. Это отнюдь не была такая речь, на основе которой можно было бы потребовать от сената вынесения смертных приговоров». В следующем донесении Гизевиус сокрушался: «Остаётся под вопросом, можно ли ещё хоть как-то спасти положение».

Геринг читал доклады Гизевиуса. Сознавая, что процесс проигран, карательные органы обсуждали варианты несудебной расправы с болгарами. Прорабатывался вопрос о задержке болгар после оглашения приговора под полицейским арестом и отправке их на расправу в Болгарию {145} .

Лейпцигская драма близилась к развязке.

Произнесли свои речи защитник Димитрова Тейхерт и защитник Люббе Зейферт. Вполне достойные адвокатские речи, не более того. Три четверти пятичасовой речи доктора Зака составили опровержения нападок из-за границы, четверть — юридически сильная, но морально гнусная защита Торглера. Торглер — человек порядочный, повторял адвокат. У него не было ни фальшивого паспорта, ни нелегальной квартиры. Быть может, он и коммунистом стал, так сказать, по недоразумению… Нет, уж лучше быть невинно осуждённым на смерть, чем быть оправданным с помощью такой защиты, с какой выступил велеречивый доктор Зак. Одним только согласием на такого адвоката Торглер подписал себе политический приговор при любом исходе суда. В перерыве заседания Димитров, улучив момент, сказал ему: «Я вашего доктора Зака при первом удобном случае так ударю, что даже вы наконец-то измените позицию». Торглер испуганно отшатнулся.

В субботу 16 декабря зал был снова переполнен: ожидались заключительные речи. Димитров отыскал глазами мать и сестру. Того парня, переводчика, который раньше сопровождал их, с ними не было. Какая изощрённая выдумка: судить человека на глазах родных, не понимающих по-немецки! У судейских лица деланно безразличные. Их настроение понятно: вместо предпраздничных хлопот, покупки рождественских подарков и приготовлении к семейному ужину в сочельник им предстоит скучать на заседаниях суда, исход которого очевиден: жалкого полубезумного голландца ждёт виселица, остальные же избегут наказания. Но никто, конечно, не выскажет вслух подобные мысли. Напротив, будут показывать служебное рвение и множить слова, которые лягут в новые папки стенографического отчёта [59].

Люббе отказался от заключительной речи, Торглер снова, как и три месяца назад, обратился с просьбой перенести его выступление на следующий день. И председатель вызвал Димитрова.

Подробный проект речи Димитров составил заранее. Получилось нечто вроде тезисов с поясняющими комментариями. Не совсем отточенные, они больше походили на лейтмотив, задающий тему и тон. «Тон делает музыку!» — не случайно воскликнул однажды наш герой в пылу спора со своими обвинителями.

Вот квинтэссенция его тюремных трудов:

«Моё отношение к официальной защите.

Мой язык довольно резкий и суровый.

Меня часто упрекали в том, что я несерьёзно отношусь к верховному германскому суду. Это абсолютно несправедливо!

Я также решительно отвергаю утверждение, что я преследовал пропагандистские цели.

Печать всячески поносила не только меня — к этому я совершенно равнодушен. Но я не могу обойти молчанием тот факт, что она, обрушиваясь на меня, нападала на мой болгарский народ, называя его „диким“ и „варварским“.

Политический и антикоммунистический характер этого процесса был предопределён тезисом, что пожар рейхстага — дело рук Коммунистической партии Германии, даже мирового коммунизма.