Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

И неожиданно пришла мысль взять у величайшего поэта Германии образ молота и наковальни для характеристики германского рабочего класса, который остался пассивной наковальней, в то время как мог и должен был стать молотом, то есть ударной силой, воздействующей на исторический процесс. Из-за вождей социал-демократии Вельса, Шейдемана, Эберта и других германский рабочий класс в целом не понял этой истины ни в 1918, ни в 1923, ни в июне и июле 1932 года.

Чувствуя, что надо заканчивать, чтобы не быть оборванным на полуслове, Димитров предложил Имперскому суду признать Торглера и троих болгар невиновными в деле поджога рейхстага, а обвинение неправильным; рассматривать Ван дер Люббе как орудие, использованное врагами рабочего класса; привлечь к ответственности тех, кто втянул ни в чём не повинных людей в этот процесс, и за их счёт возместить убытки и ущерб, причинённые здоровью несправедливо обвинённых.

Другим своим союзником Димитров намеревался сделать Галилея. Но предполагаемая эффектная концовка оказалась скомканной. Как только обвиняемый начал пассаж о том, что в XVII веке основоположник физики Галилео Галилей предстал перед судом инквизиции, председатель резко оборвал его: «Хватит! Раз уж Вы начали говорить о физике, я лишаю Вас слова». А поскольку Димитров всё-таки продолжал говорить: «…потому что он утверждал, что Земля вертится», председатель крикнул: «Замолчите немедленно!» и объявил перерыв, после которого не позволил продолжать речь.

То, что Димитров хотел сказать, осталось в его рабочей тетради: образ Колеса истории, которое вертится, движется вперед, «к советской Европе, к всемирному союзу советских республик», и его не остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями {147} .

Заключительное заседание IV Уголовного сената Имперского суда в Лейпциге, разбиравшего дело против Маринуса Ван дер Любе и других по обвинению в поджоге рейхстага и преступлении против Германского государства, состоялось 23 декабря 1933 года. Председатель суда доктор Вильгельм Бюнгер огласил следующий приговор: «Обвиняемые Торглер, Димитров, Попов и Танев оправданы. Обвиняемого Ван дер Люббе за преступление против государства в совокупности с подстрекательским поджогом приговорить к смертной казни с последующим длительным поражением в гражданских правах. Судебные издержки по процессу после осуждения отнести за счёт обвиняемого, остальные за счёт имперской казны» {148} .

После объявления приговора Бюнгер зачитал его обоснование. Коммунистическая партия Германии была названа идейным вдохновителем и соучастником поджога, а также обвинялась в подготовке вооружённого восстания. Разъяснялось, что соучастие Димитрова, Попова, Танева и Торглера в преступлении квалифицируется как недоказанное. Возмущённый такой «квалификацией» Димитров потребовал слова, но ему было отказано.

Занавес в Лейпцигском театре политической драмы опустился. Но развязка ещё не наступила.

По ходу процесса Георгия Димитрова 36 раз лишали слова и 5 раз изгоняли из зала суда.

В Болгарии сочельник называется быдни вечер. В старину это ночное бдение перед наступлением Рождества за постной семейной трапезой происходило у очага, в котором горело дубовое полено — быдник. Димитров, чтобы не проводить предпраздничный вечер в одиночном бдении, отправился 24 декабря в протестантскую церковь. После службы записал в дневник: «Первый раз за 10 месяцев снова слышал музыку и пение!» На второй день Рождества сходил в католическую кирху. Впечатление вынес другое: «Если бы я был верующим, наверняка стал бы протестантом, а не католиком». То ли вспомнились впечатления детства, то ли слово лютеранского проповедника подвигло на размышления.

В Рождественскую неделю и после неё было много свиданий — с матерью, сестрой Магдалиной и даже с Анни Крюгер («Всё так же хороша и привлекательна, бедная!»). Поступали поздравительные открытки и письма от неизвестных адресатов из разных стран. Принесли «Правду» с изложением заключительной речи Димитрова и призывом Ромена Роллана к мировой общественности требовать освобождения оправданных судом болгар. Андре Мальро прислал свой роман «Удел человеческий» с дарственной надписью: «Димитрову с восхищением его поведением и характером». Постепенно возвращали конфискованные вещи и деньги. Как говорится, жизнь налаживалась. Жизнь — в пределах тюремной камеры, под превентивным арестом в Лейпциге. «Оправданы, но не освобождены» — так охарактеризовал Димитров эту ситуацию.

Магдалина Барымова сообщила мужу Стефану в Самоков: «Он нездоров. Врач наказал ему несколько дней лежать в кровати. Вчера нам разрешили увидеть его камеру. Она примерно такая, как наша прежняя кладовка в гостевой комнате, — та, что с окошком. Откидная койка с матрацем из мешковины, поменьше нашей откидной, стол, за которым он постоянно работает и, как сказал ключник, написал уже много романов (он думает, что Георгий пишет романы), стул, электрическая лампочка на стенке и в углу у двери клозет… Ужасно провести безвыходно в такой одиночке целых десять месяцев и при этом работать. Только 20 минут в день выходил на воздух, и то когда никого не было во дворе…

Мама, с тех пор как увидела его камеру, расстроилась, плачет, не может спать, очень ослабла. Лена, бедная, всё еще в Париже. Ездит по провинциям на митинги и даже выезжает в другие страны. Тоже очень измучилась» {149} .

Что же происходило в это время за кулисами?

Еще до окончания судебного процесса, когда его исход стал очевиден, германские ведомства начали проработку различных вариантов решения судьбы Димитрова, Попова и Танева. Службой рейхсфюрера СС Гиммлера были получены сведения о том, что Болгария вовсе не жаждет оказаться в центре мирового скандала, занявшись столь неудобным подсудимым, как Димитров, так что ходатайства из Софии о его выдаче, скорее всего, не последует. Оставалось два варианта: экстрадиция в какую-то иную страну или дальнейшее удержание болгар в заключении, чтобы начать против них второе судебное преследование за подпольную антигосударственную деятельность на территории Германии. Тайная государственная полиция Пруссии (гестапо), находившаяся в ведении Геринга, стояла за жёсткие меры. Шеф гестапо Рудольф Дильс направил 21 декабря верховному прокурору депешу «относительно дела против Ван дер Люббе и сообщников», в которой было сказано: «В случае если по вышеуказанному делу будет отменён приказ об аресте, прошу незамедлительно передать упомянутых обвиняемых Управлению государственной тайной полиции, Берлин».