Владимир Ленин - К двадцатипятилетию первого съезда партии

Ну, прощай, моя милая, дорогая мама.

И весь твой Юва.

Батько, кажется, въ Ромнахъ — я ему напишу!

[336]

Прости, моя дорогая, милая мама, за долгое молчанie! — Первое время нельзя было писать, а потому хлопотал за Гальку —все хотѣлось добыть ей паспортъ и вообще устроить ее. Теперь это достигнуто. Галька в Пензѣ на фельдшерскихъ курсахъ и имѣетъ (нужно думать) паспортъ. Говорю все это совсемъ не с цѣлью оправдать свое молчанiе — нѣтъ! — Всякiя хлопоты не могли бы, конечно, помѣшать написать тебѣ, голубка моя, если бы была охота! Да и не охота, а я ужъ не знаю и что. Охота, желанье написать было, и сильное; и пробовалъ было —да не выходило дѣло. Обстановка теперешней жизни больно уже неприглядна! Хотѣлось написать тебѣ, что-либо утѣшительное, ободряющее, а выходило далеко не то! Врать же не хотѣлось. Ну, вотъ я и откладывалъ: пускай, де, успокоюсь немного, пообвыкну, а до тѣх поръ, можетъ быть узнаю, твой адрес (я вѣдь не знаю его до сихъ поръ). На имя Толи я уже разъ писалъ тебѣ, а ответа нету. Не знаю поэтому какъ тебя и найти. А впрочемъ, и это говорю не въ оправданiе, а только лишь желая показать, на какiя хитрости пускался твой Юва, чтобы оттянуть время, хотя бы и цѣною самого обмана. Ну, да кто старое помянетъ, — тому глазъ вонъ! Лучше я опишу тебѣ свое житье-бытье, которое и есть главный виновникъ моего молчанiя. Перво-на-перво о внеѣней обстановке: грандiозность сооруженiя (постройка всего здания тюрьмы), съ электрическимъ освѣщенiем, с паровымъ отопленieмъ, съ паркетнымъ поломъ и проч. — все это было бы интересно посмотрѣть! Право, мама, ты пришла бы въ восхищенiе, если бы показать тебѣ все приспособленнiя для удобства, комфорта, которыми обладает наука в XIX вѣкѣ —

[337]

«вѣкѣ пара и электричества». Обидно дѣлается, когда видишь, что все это примѣняется в тюрьмѣ прежде, чѣм введено в жизнь, даже состоятельныхъ людей. Долго было бы описывать частности и подробности, направленныя, повидимому, къ удобству и комфорту. Да и не стоить описывать. — Вдь это только первое впечатлние, обшiй взглядъ, который скоро долженъ былъ уступить мѣсто другого рода впечатлѣнiям. Комнатка: 5 шагов длины и 3 ширины, потолокъ сводомъ, одно окошко, хотя и не очень маленькое, но пропускающее очень мало свѣта; аспидный полъ; паровая печка, которая не очень грѣетъ, да электрическая лампа, которая тушится тогда, когда хочется свѣта, и свѣтить, когда хочется спать — все это будто не гармонируетъ съ примѣненiями научныхъ усовершенствованiй! Но все это еще не бѣда. Не особенно обидно, когда обижаетъ тебя какое-либо электричество, либо морозит тебя «паровое отопленiе», а вотъ о людяхъ нельзя того же сказать. Самое естественное желанiе, когда запрутъ тебя в клѣтку, это посмотрѣть, что дѣлается за предѣлами клѣтки. — Вотъ и выглянула я въ окно. Въ тотъ же моментъ форточка въ двери открылась и самымъ вежливымъ образомъ произносится: «Смотрѣть въ окно нельзя» — Потому правило! — И какъ начали меня донимать разными нельзя: нельзя пѣть, даже въ - полголоса, нельзя имѣть больше одной книги —столько разныхъ «нельзя», что сразу можетъ показаться, что и жить-то нельзя — ложись да помирай! Одначе-жъ ничего, живутъ люди; живу и я ужъ третiй мѣсяцъ — и живъ! Хотѣлъ прибавить еще «здоровъ», но этого сказать не могу. Похварываю немного! Вообще всякiя проявленiя личности, индивидуальности намѣренно подавляются, — подавляются прямо с цѣлью сдѣлать заключенiе в тюрьмѣ болѣе тяжелымъ, а следственно и дѣйствительнымъ въ смысле исправленiя, «Господа, — здѣсь тюрьма,» —встрѣтили насъ чуть не въ дверяхъ тюрьмы, когда кто-то изъ насъ закурилъ папиросу. — И дѣйствительно, въ такомъ родѣ, было все послѣдующее отношенiе. И какъ ни странно тебѣ покажется, мама, а это-то отношенiе замѣчательно хорошо влiяетъ, на меня по крайности. Разныя «гуманности» провинцiальной тюремной администрацiи до крайности надоѣли мне. Вѣдь, тошнитъ, когда приходитъ къ тебѣ въ камеру тюремщикъ и ведетъ с тобою либеральные разговоры. Да, такъ говорю, что здеш-

[338]

нiя отношенiя крайне успокоительно дѣйствуютъ на меня. Никто тобой не интересуется, мало кто знаетъ даже фамилiю, а величаютъ меня больше — № 826, чтобы не забыть, къ рукаву пальто пришили и номеръ. Такое отношенiе является, конечно, не результатомъ какой-либо дисциплины (хотя она есть конечно, — и даже очень ея предовольно!), а просто результатомъ извѣстной Питерской индиферентности. Навѣрно изъ разсказовъ Лиды знаешь, что обилie людей, постоянныя встрѣчи съ незнакомыми прiучаютъ относиться безучастно, холодно, офицiально. Ну, такъ вотъ и здѣсь замѣтна эта особенность. Теперь ко всему этому я уже попривыкъ, одначе очень усердно считаю, сколько дней осталось до срока! Осталось 124 дня, а просидѣлъ только 78 — страсть! Ну, да и довольно объ этомъ. Как-то ты, дорогая мама, живешь? Где ты прiютилась? Не знаю я хорошенько, что будетъ со мною по выходѣ изъ тюрьмы. Вѣроятно закрѣпятъ меня въ Ромнахъ. Въ солдаты, если и возьмутъ, такъ навѣрно не сразу (иначе меня пришлось бы прямо въ лазаретъ назначить на поправку). Пиши поэтому, что ты теперь дѣлаешь и что намѣрена предпринять съ весны. Быть-можетъ, мне удастся пристать къ тебѣ въ компанiю. Само собою, что я тоже кой-что проектирую. Если у тебя не окажется ничего опредѣленного, так тогда ты приставай ко мнѣ. Вообще хотѣлось бы заблаговременно орieнтироваться, хотѣлось бы знать гдѣ и что придется дѣлать. Пиши поэтому подробнѣй про свои планы, а я про свои стану писать, когда узнаю хорошенько о своей будущей судьбѣ, а то вѣдь все на пескѣ у меня построено. Ну, прощай, моя милая, дорогая. Крепко-накрепко целую тебя. Твой Юва. Поцѣлуй дитвору крѣпко. Всѣмъ, кто не забылъ — поклонъ до самой земли. Ну прощай. — Пиши больше, дорогая, подробнѣй! Юва.

Адресъ мой: С.-Петербургская тюрьма одиночнаго заключенiя на Выборгской сторонѣ. Камера № 826 — Заключенному Ю. М.

Адрес Гальки: Пенза. Нагорная улица, домъ Тяпкиной.

Где Вера и что съ ней? Пошли ей мой адресъ и просьбу писать. Прощай. — Пиши!!!

[339]

Хотѣлъ было, моя дорогая, милая мама, начать письмо стихомъ Кольцова — да видно не приходится: В самомъ дѣлѣ есть здѣсь и солнышко (да еще какое — так и пахнет весной!) и мѣсяцъ (да еще какой: въ нашихъ краяхъ такой рѣдко и бываетъ,—ясный да блѣдный — точно серебро полированное!), а все какъ то не то — и солнце и мѣсяцъ не радуют: не наши они, а какiе то чужiе. Дни тянутся страшно! Ждешь не дождешься срока, хотя и оcталось-то всего 22 дня. Воображаю, какъ было бы тяжело ожидать срока, если бы я былъ здоров. А то вѣдь я еще калѣка: еле хожу на костылях. Должно быть прекурьезное зрѣлище представляю я, движущiйся на 4-хъ ногахъ — я, который вообще не любилъ двигаться медленно! Къ счастью, послѣ тифа, мои нервы маленько поустроились. Кажется самый характеръ перемѣнился: — появилась какая то (никак не ожидаемая) флегма — я даже нѣсколько пополнѣлъ, какъ выразился докторъ, а, попросту сказавши, разжирѣлъ какъ никогда не былъ на волѣ. Само собою понятно, полагаю, что ожирездесье есть следствie сравнительно спокойного хостоянiя духа: сначала, по причинѣ болѣзни и слабости, какъ то ни о чем не думалось, а потомъ будто вошло въ привычку. А впрочемъ, такое философское состоянiе (лучше сказать, состоянiе годованнаго кабана) оказалось крайнѣ не прочным. — Недавно получилъ я отвѣть на свое прошенiе, въ которомъ мнѣ объявляютъ, что я могу выбрать мѣсто жительства по желаннiю и что могу ѣхать въ это выбранное мѣсто на свой счет по проходному свидѣтельству. Известiе крайнѣ радостное, ибо, въ противномъ случаѣ я рисковалъ остаться въ больницѣ послѣ срока, просто по причинѣ болѣзни. Все это хорошо. Но вот, когда