Владимир Ленин - К двадцатипятилетию первого съезда партии

[92]

влена удачно и произвела на рабочих впечатление. Мне было поручено распространить 200 штук прокламаций. И вот, идя утром на работу в завод, я захватил их с собой. На углу около завода был рундучек, где торговала чешка, очень плохо говорившая и понимавшая по-русски. Я зашел купить ½ фунта колбасы на завтрак, она отвесила и, вижу, завертывает в старую грязную бумагу, которую я тотчас выбросил и завернул в прокламацию.

Чешка увидала, что у меня много бумаги и стала просить дать ей. Мы сторговались за ½ фунта колбасы, и я охотно вручил ей все прокламации. Последние разошлись в тот же день все на обертку колбасы и хлеба, а в 8 ч. утра во всех цехах можно было видеть, как рабочие читали прокламации. Рабочие ходили и в обеденный перерыв за колбасой, успех был большой, и у чешки в тот же день не осталось ни колбасы, ни прокламаций. Товарищи одобрили мой способ распространения прокламаций. На меня, как проходившего в завод первым, полисмен долгое время смотрел подозрительно, а чешку трясли жандармы несколько дней, и около месяца дежурили около рундучка, в надежде, что она опознает меня. Наступило и первое мая. Правда, не вышла на работу меньшая часть рабочих, но нас это не огорчило, мы чувствовали, что начало все-таки положено и когда-нибудь этот день станет праздником всех рабочих. Организованные рабочие, входившие в партию, празднование первого мая устроили в Голосеевском лесу, далеко за городом. Были расставлены патрули и с паролем, если не ошибаюсь, «Десна», пропускались к мосту назначения сходки. Собралось нас около 80 чел. и здесь я впервые увидел большое количество своих единомышленников, а на поляне среди леса развернутое красное знамя. На этом собрании выступал тов. Иван Иванович, о котором упоминалось раньше, говорил о значении мирового пролетарского праздника, о силе рабочего класса в единении и т. д. И под развернутым, гордо развевающийся, красным знаменем были пропеты: «Марсельеза», «Слезами залит мир безбрежный», «Дубинушка» и другие революционные песни. Расходились по домам также поодиночке. Этот день никогда не изгладится из моей памяти. Да, и на остальных товарищей, видимо, также он произвел глубокое впечатление, у многих на

[92]

глазах были слезы, а сильное волнение передавало глубину их переживаний. И долгое время после первого мая рабочие на заводе собирались и обсуждали вопросы экономического и правового характера. Несколько рабочих за невыход 1-го мая были уволены. Директор Колаш с каждым днем свирепел и придирался к рабочим. Намечалось увольнение с завода нескольких человек, в числе последних был тов. Врублевский. К нему придрались за то, что он принес в завод игрушечного змея, у которого была отломлена голова, и которую он починил на заводе. При выходе с завода через контрольные ворота игрушка была найдена, отобрана, а на другой день он был вызван в контору. Здесь на него набросился Колаш с кулаками, с потоком ругани и объявил, что с завода он уволен и без заштатных. Получив расчет, тов. Врублевский начал дежурить по дороге к заводу, поджидая Колаша. Встретив утром одного, Врублевский его избил до полусмерти. Колаш пролежал после этого недели две в постели. Врублевского хотели арестовать, привлечь за покушение на жизнь Колаша, но Врублевский, предвидя свой арест, скрылся.

В такой сгущенной, тяжелой атмосфере я проработал на заводе до осени 1900 года, когда был арестован за принадлежность к соц.-демокр. партии и распространение нелегальной литературы. Первые дни моего тюремного заключения были даже для меня отрадой: библиотека, громадный подбор книг, возможность читать сколько хочешь, та же сплоченность товарищей заставляла забывать о решетке и лишении свободы. К тому же эти решетки нам не мешали общению друг с другом. Читались рефераты, был и председатель, лишь, как и все, невидимый, так как все это велось через перестукивание в стену. В тюрьме сидело в то время человек 40, и старостой был товарищ, сидевший уже около трех лет, по делу типографии. Жена его так же сидела в женском корпусе, а их сынишка, которому было тогда около 4-х лет, выросший в тюрьме, и которого знали все, был живой связью между женским и мужским корпусами. Он бегал из камеры матери к отцу, от отца к матери, а, если ворота нашего тюремного дворика были закрыты, то он моментально пролезал под воротами и находил отца в кухне или библиотеке. Первый раз на допрос меня повезли в

[93]

закрытой черной карете; дорогой я чуть не лишился сознания, — объясняется это тем, что передо мной везли студента, арестованного за участие в химической обструкции, костюм его был весь пропитан сероводородом, и этот отвратительный запах так убийственно подействовал на мой организм. До допроса я просидел в отдельной комнате с полчаса, пока не пришел в себя. Допрос вел жандармский ротмистр, очень вежливо и любезно предложивший мне папиросу и стакан чаю, от чего я не отказался. Благополучно были записаны ответы на первые вопросы: какой губернии, вероисповедания, но отказ от показаний о принадлежности к партии, распространении нелегальной литературы, о товарищах, принимавших участие в работе партии, привело его в страшное озлобление. Положительно, в его лице появилось что-то звериное, когда он зарычал на меня с угрозой сгноить в тюрьме не только меня, но и отца, и всю семью выслать в Сибирь. Его старания сыграть на моих родственных чувствах потерпели неудачу, я категорически отказался от показаний. Много смеялись в тюрьме над тем, как меня угощал ротмистр чаем, а потом чуть ли не розгами. Это у них, — оказывается, обычный метод. Было еще несколько допросов, но уже ни чаем, ни папиросами не угощали. Ввиду моего категорического отказа от показаний жандармское управление увидело во мне серьезного политического преступника и держало в тюрьме более 3-х месяцев. Но не имея в руках никаких материалов по обвинению, кроме доноса шпика, отпустили меня на все четыре стороны. На завод уже меня не приняли, вечерами же около квартиры вертелись шпики, и товарищи, посоветовали выехать в Конотоп в железно-дорожные мастерские, где было мне поручено создание кружка, что я и сделал, поступив туда слесарем.

[94]

Товарищ Невский в своем очерке «Южно-Русский Рабочий союз», описывая деятельность Николаевской организации в 1897 г. коснулся и связи руководителя Николаевского союза т. Троцкого с одесскими группами не осветив, однако, по существу работы одесской организации того периода. Точно также и критик т. Невского т. Стратен («Пролетарская революция» № 9), основываясь, между прочим, и на воспоминаниях М. Мрост — не члена нашей Рабочей Группы, а Красного креста, ничего не прибавил к освещению деятельности одесской группы.