Владимир Ленин - К двадцатипятилетию первого съезда партии

[84]

торое время был отправлен в Нижний-Новгород, как солдат. При строгой казарменной жизни—для рядового солдата — того времени, о планомерной революционной работе, конечно, не могло быть и речи, но все же постепенно собралась небольшая революционно-настроенная группа солдат и, когда в 1891 г; нас послали в Семеновский уезд (н е у в е р е н) усмирять голодные и холерные бунты, то наша группа разбросала там прокламацию, полученную нами через некоего Калинина (единственная наша связь с внешним миром); У меня осталось впечатление, что прокламация была написана Короленко (н е у в е р е н); она разъясняла причину голода и бессмысленность холерных бунтов. Пятеро из нас были арестованы. Все ли из нас разбрасывали прокламации — я не помню, — по подозрению просидели по 4-5 месяцев на гауптвахте и были освобождены за недостатком улик. Содействовал нашему освобождению поручик Каминский, дававший нам всякие советы и защищавший нас. Мне кажется, что ему мы обязаны тем, что некоторые из тов. не выдали нас. Поручик Каминский остался для меня загадкой: вечно нахмуренный, он почти ни с кем не говорил. В пьяном виде целовался с солдатами и объяснялся в любви им; в трезвом же виде ни на кого не смотрел, но никогда не наказывал. Скоро после этого наша дивизия перешла в Калугу, где я и кончил службу. В Нижнем-Новгороде и в Калуге под влиянием некоторых товарищей, особенно Калинина, я стал соц.-демократом и, когда в 1894 г. возвращался обратно в Киев, у меня уже было более или менее определенное соц.-демократическое воззрение. Хотя у меня не было никаких связей, благодаря оторванности за время службы, все же скоро я почувствовал в воздухе перемену и, подметив недовольство и брожение в моем цехе (заготовщиков), стал работать между ними. Я собрал кружок рабочих (Зеликмана, Горелика, — с последним встретился в Америке, — Маслянкина и других) и стал читать с ними, поскольку мне помнится, серию «Жизнь западно-европейских рабочих» Водовозова и в то же время агитировал за стачку. Выли и общие собрания. Я помню одно из них, всех заготовщиков города, где-то за Днепром, где я выступал за стачку и, кажется, там же и познакомился с Люльевым (за точность не ручаюсь). Я еще раньше заметил чье-то

[85]

влияние, а знакомство с Люльевым меня в этом убедило, и я стал добиваться первоисточника, и скоро через Люльева познакомился с Ю. Д. Мельниковым и Б. Л. Эйдельманом. Наконец, всеобщая стачка заготовщиков за 12-часовой рабочий день была объявлена (были ли другие требования, не помню). Сколько она продолжалась, не помню. Стоит отметить, что в мастерской, где я тогда был закройщиком (на Крещатике у Зиминского) работали тогда 13 часов, против 15 и больше часов в других мастерских, и он соглашался снять этот час без забастовки, но, когда началась стачка, все до одного бросили работу из солидарности. Стачка в общем вначале была проиграна, сколько мне помнится, но она имела очень большое влияние на сознание рабочих и косвенным образом на улучшение их экономического положения. Меня кто-то из рабочих (не помню кто) выдал хозяевам, но последние по неопытности в то время, нужно полагать, вместо жандармского управл. передали дело в цеховое управление, а то, в свою очередь, в губ; управление. Хозяева дали подписку не принимать меня на работу и, конечно, пришлось порядком поголодать. (Помогал мне тогда от времени до времени Ю. Д. Мельников; где он брал деньги не знаю, так как он сам, кажется, не работал). Выручил меня тогда один очень видный присяжный поверенный (фам. не помню), жил в доме Б. Зайцева, кто меня к нему направил, тоже не помню; он сначала задержал бумаги «под сукном», чтобы не дать им перейти в жандармское управл., а потом, спустя довольно продолжительное время, стал требовать ликвидации дела или передачи в жандарм, управл. Дело было ликвидировано и я получил обратно свои документы. Хозяева же, со своей стороны, после нескольких месяцев решили использовать меня (я тогда считался одним из лучших закройщиков города). 2 крупных хозяина Фридлянд и Рабинович, каждый в отдельности, предложили мне работать для них у себя дома. Я сговорился с Рабиновичем. Он открыл мастерскую на мое имя (еврей не имел права содержать две мастерские, также не должны об этом знать и остальные хозяева), и эта мастерская, кстати, пригодилась, как конспиративная квартира (из Гомеля и Кременчуга приезжали товарищи за литературой). В это время я уже был членом Комитета [44] Первого Киевского Рабочего Комитета. (Б. Эйдельман). .

[86]

О первой стачке портных (их было много) я мало помню. Уже несколько позже, когда я стал вести между ними работу, они с большим восхищением рассказывали, как грузный, тогда уже немолодой, тов. Плетат [45] Эд. Францевич. (железнодорожник) явился к ним на собрание, которое было созвано в какой-то синагоге на Подоле. Произнес им теплую речь, передал им деньги от имени рабочих жел.-дор. мастерских и таинственно скрылся.

Первое время после организации Рабочего Комитета велась подготовительная работа. Организовывали кружки, передавали интеллигентам для занятий и, таким образом, подготовляли агитаторов. (С одним из кружков, организованных мною, занимался покойный тов. Урицкий, — какого цеха не помню). Мы также распространяли нелегальную популярную литературу. (Помнится курьез: однажды, идя на собрание Комитета на Соломинку, я имел под поясом массу литературы. Ночь была темная, и я попал в канаву, промытую водой (это было весной). Литература из-под пояса выскользнула, и я оказался спутанным. С большим трудом удалось мне вылезти из канавы и дотащиться до квартиры, где меня уже ждали товарищи).

Скоро эта работа перестала нас удовлетворять. Движение быстро росло; установилась связь с заводами и мастерскими; масса стала восприимчива, и чувствовалась необходимость реагировать на злободневные вопросы. Начались споры о том, настало ли уже время выпускать открыто прокламаций. Наконец, решили. Я помню это событие. Это был настоящий праздник. Помнится также наше удивление и негодование в то время, когда некоторые, в другое время шумливые товарищи, вдруг струсили и отказались разбрасывать их. Я уже не помню, на какие заводы разбросил Поляк (кажется, у Гретера и еще где-то), я взял завод за Печерском (кажется, Французским назывался). Отправился я туда как раз к окончанию работы и, когда раздался гудок, стал раскидывать прокламации кругом завода с расчетом, что успею сделать это в 10-15 минут, пока рабочие начнут выходить. Обойдя кругом завод и разбросив прокламации, я пустился в город, до которого от завода было довольно

[87]

большое расстояние. Однако, удалось благополучно добраться. Настроение было еще более приподнятое, когда мы все собрались и установили, что первая прокламация обошлась без жертв. Как долго я был в Комитете — я не помню, после чего я пристал к рабочей оппозиции, издававшей после «Рабочее Знамя». Были различные причины недовольства рабочих, но главной из них я считаю: выделение интеллигентов в отдельную группу, желание узурпировать движение и использовав более сознательных рабочих для связи с массой, не дав им возможности влиять на характер самой работы и, как мне кажется, уже тогда начал замечаться уклон у большинства членов интеллигентской группы в сторону оппортунизма. Главное требование было: углубление кружковой работы с отдельными рабочими и вовлечение их в непосредственное руководство работой и более широкую революционную деятельность в массах. Во время общего ареста, в марте, у меня был обыск, и только в первых числах мая я был арестован. Так как в Лукьяновской тюрьме не было места, то меня посадили вместе с другими товарищами, человек 30, в арестантские роты и только после месяца заключения и 5 дней голодовки меня перевели в Лукьяновскую тюрьму.