Леон Юрис - Милая , 18

Дверь. Какое-то закрытое помещение. Трудно понять, где он.

— Можете снять повязку, — произнес кто-то на безупречном польском языке.

Глаза немного привыкли к полутьме. Большой амбар. Керосиновая лампа на полке. Щели затя­нуты рядном, чтобы свет не проникал наружу. Раскладушка. Какие-то садовые инструменты.

В мерцающем свете лампы показалось лицо Ро­мана. Сотни раз встречал Андрей людей этого типа. Высокий блондин, большой лоб, вьющиеся волосы. Во взгляде нескрываемое высокомерие польского аристократа, ироническая улыбка, насмешливый изгиб тонких губ. Андрей мог бы рассказать его биографию. Сын графа, помещик, растраченное состояние, средневековая менталь­ность. Перед войной жил, вероятно, на юге Фран­ции. Польша его заботит постольку, поскольку поместья приносят доход. Да и видел-то он Поль­шу только в сезон, когда в Варшаву съезжалось высшее общество.

Андрей угадал. Подобно многим людям своего круга, Роман после оккупации и отъезда в Анг­лию вдруг ощутил себя патриотом и, поскольку это считалось хорошим тоном, вошел в состав польского правительства, эмигрировавшего в Лондон. Столица Англии была наводнена поляка­ми, любившими послушать Шопена, почитать стихи и предаться воспоминаниям о Варшаве ”добрых старых времен”.

Он нелегально вернулся в Польшу, чтобы рабо­тать в подполье с Армией Крайовой, — романти­ческая игра, конечно. Рабочая одежда только подчеркивала его аристократическое изящество.

— Вы, однако же, настойчивы, Ян Коваль, — сказал Роман Андрею.

— А вы столь же неуловимы, — ответил Андрей.

— Сигарету?

— Не курю.

— Вы — Андровский? — Роман закурил сигарету с длинным мундштуком.

— Да.

— Помнится, я видел вас в Берлине на Олим­пийских играх [56] С 1 по 16 августа 1936 г. в Берлине и Киле проходили XI Олимпийские игры. Правительство Гитлера использовало их для укрепления своего внешнеполитического престижа. .

У Андрея появилось неприятное чувство, не раз испытанное им прежде в присутствии таких людей, как Роман. Он читал его тайные мысли: ”Еврейчик. У нас в поместье было две еврейские семьи. Одна — портного. Его сын носил пейсы. Я отстегал его как-то кнутом, а он сдачи не да­вал, только молился. Второй еврей зерном тор­говал. Мошенник и вор. Отец вечно ходил у него в должниках...” Напряженная улыбка Романа не могла скрыть неистребимой вековой ненависти.

— К сожалению, — сказал он, — мы сами сейчас в таком положении, что вряд ли можно рассчиты­вать на нашу помощь. Возможно, в дальнейшем, когда мы будем лучше организованы...

— Вы заблуждаетесь относительно цели моего визита. Я представляю только самого себя. Я хотел бы служить в Армии Крайовой, желательно в командном составе боевых частей.

— Ах, вот как, — Роман покрутил в своих арис­тократических пальцах мундштук. — Это совсем другое дело. Но Армия Крайова, разумеется, дей­ствует сейчас в иных условиях, чем в мирное время. Она состоит исключительно из доброволь­цев. Дисциплину в ней нельзя поддерживать та­кими простыми способами, как отправка на га­уптвахту или лишение недельного жалованья.

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Просто к тому, что мы не хотим создавать ненужных осложнений.

— Каких, например?

— Видите ли, пребывание в наших частях тако­го человека, как вы, нежелательно. Возможно, нельзя будет заставить людей подчиняться вам. И... возможно, вы сами будете чувствовать себя не в своей тарелке.

— То есть, евреям у вас не место?

— В общем-то, да.

— Тридцать тысяч еврейских солдат в польской военной форме пали во время немецкого нашествия...

Андрей остановился. В глазах Романа он чи­тал: ”Если бы не евреи, мы не оказались бы в таком положении”.

— У меня есть встречное предложение. Я знаю все ходы и выходы во всех шестнадцати гетто. Разрешите мне создать наше особое подразделе­ние Армии Крайовой.

— Дорогой мой... э... Ян Коваль, — отвернувшись от Андрея, сказал Роман, — неужели вы не пони­маете, что это только усугубит трения?

* * *

— Какая мерзость! — вспыхнула Габриэла.

— Да нет, мне следовало заранее это знать.

— Что же теперь?

— Назад пути нет. Утром уеду в Люблин.

По лицу Габи прошла тень. Что ж, рано или поздно Андрей принял бы страшное для нее реше­ние.

— У бетарцев, — продолжал он, — заготовлены заграничные паспорта и визы. В память о про­шлом они дадут мне паспорт и деньги, чтобы уехать. Поеду в Германию, в Штеттин, оттуда довольно легко добраться пароходом до Швеции. Из Швеции переберусь в Англию, а там присоеди­нюсь к военному руководству польского эмигран­тского правительства. Если они меня не примут, пойду в английскую армию. Должен же кто-нибудь в этом мире дать мне возможность сражаться!

Габриэла кивнула. Она знала, что ему не бу­дет покоя, пока он не возьмется за оружие.

— А как же мы? — прошептала она.

— Поезжай в Краков, к американцам. Томпсона, правда, выслали, но ведь у тебя там еще оста­лись друзья. Они тебя переправят. Встретимся в Англии, Габи.

— Я не хочу с тобой расставаться.

— Нам нельзя ехать вместе.

— Андрей, мне страшно.

— Но другого выхода нет.

— Андрей, это безумный план, в нем масса уязвимых мест. Если ты завтра уедешь и я тебя больше никогда не увижу...

— А знаешь, что мы раньше всего сделаем, — он нежно закрыл ей рот рукой и обнял так, как давно, давно уже не обнимал, — когда встретим­ся в Англии?

— Нет, — она отняла его руку от своих губ.

— Поженимся, конечно!

— Андрей, мне так страшно.

— Ну, ну, перестань, — он погладил ее по во­лосам, потер легонько затылок, и она улыбну­лась. — Мне нужно идти в гетто. У меня в квар­тире кое-что осталось. Ничего ценного, но есть вещи, которые мне дороги, хочу оставить их Рахель, Стефану и Деборе. — Он встал. — Вот как все складывается, а я так хотел быть на бар-мицве у Стефана. Ну, да что уж теперь говорить.

— Возвращайся поскорее, дорогой.

Андрея потрясли изменения, произошедшие в гетто за несколько недель его отсутствия. По­ложение резко ухудшилось. С наступлением зимы трупы на улицах стали обычным делом. Воздух наполнился запахом смерти, тихими стонами, на­пряженным ожиданием неизбежного.

Андрей пошарил в почтовом ящике, надеясь найти там нарукавные повязки Рахель и Вольфа: если бы ребята были наверху, он поболтал бы с ними, но повязок не было.

Квартира была в том же виде, в каком он ее оставил. Он обвел ее взглядом. Книги. Часть Вольфу, часть Стефану. Прочтет потом — если оно вообще наступит, это ”потом”. Когда-то ослепительно блестевшие его военные награды потускнели. Он положил их в ящик. Стефан на­верняка захочет взять их себе. Патефон с плас­тинками — Рахель. Что еще? Всякие мелочи. Аль­бом с фотографиями. Овальные коричневые сним­ки мамы и папы. А вот снимок, сделанный на его бар-мицве. Дебора, конечно, захочет взять себе этот альбом.