Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

В 1828 г. поэт-дипломат, конечно, не сомневается, что помогает правому делу, российским успехам на Кавказе. Вспомним, что и многие декабристы признавали миссию России на Кавказе объективно прогрессивной, важной по своим историческим последствиям. «В надежде славы и добра» — пушкинская строка из «Стансов», сочиненных как раз в ту пору, хорошо выражала надежды не одного Пушкина. Надеялись многие мыслящие люди, ожидали реформ, перемен, радовались, что новый царь, по словам Пушкина, Россию «оживил войной, надеждами, трудами…»

Неоднократно уже обсуждалось в научной и художественной литературе, но надо еще раз повторить, что в 1826–1830 гг. многие иллюзии не были изжиты; более того, ряд государственных лиц (отчасти и сам Николай) в эту пору серьезно размышляли об ослаблении и постепенной отмене крепостного права, о реформе суда, чиновничества, армии, городского управления. Не один Грибоедов из числа почти 600 занесенных в «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу» оказывается вскоре на государственной службе — жажда деятельности, желание принести пользу, славу, добро, вера в то, что это возможно…

Сейчас, в конце XX в., о Грибоедове споры острейшие. Не вдаваясь пока в подробности, заметим, что полемика идет, в сущности, об одном: как совмещались автор гениальной русской комедии и государственный человек, чьи успехи удостоверяют Николай, Паскевич и другие лица, имеющие весьма определенную историческую репутацию.

А. А. Лебедев в книге «Грибоедов. Факты и гипотезы», вышедшей в 1980 г., утверждает (вслед за С. А. Фомичевым):

«Очевидно, действительно для пользы дела Грибоедов, как видно, был готов пожертвовать и своей „нравственностью“.

Вернее, пожалуй, было бы сказать, что во имя дела Грибоедов готов был поступиться своим нравственным престижем в глазах окружающих. Для этого требовалось мужество , которое Ю. Тынянов понять оказался не в состоянии. […]

Нужны были поистине феноменальные качества души для того, чтобы на следующий день после трагедии на Сенатской, когда перед твоими глазами еще качаются пять повешенных, оставаясь другом безжалостно репрессированных прекрасных людей, отринуть от себя все напрашивающиеся подозрения и проклятья и протянуть руку сотрудничества своим врагам и врагам самых дорогих тебе людей. И при этом знать, что ты почти наверняка не скоро будешь понят. Очень не скоро» [Лебедев; с. 273, 275].

Лебедев настаивает на том, что Грибоедов ставил на себе «обдуманный, взвешенный эксперимент», открывавший прогрессивному русскому обществу возможность «компромисса с властью», поскольку в ту пору других путей активного служения на политическом поприще просто не было.

Иначе говоря, читателям представлена картина героического самопожертвования в виде карьеры , чего-де не могли понять другие (очевидно, составляющие большинство, иначе не было бы уникального эксперимента), другие, которые твердо убеждены, что сотрудничать с самодержавием стыдно…

Гипотеза острая, любопытная. И совершенно неверная.

Любопытно, как, порицая автора «Вазир-Мухтара», Лебедев сходится с ним в одном очень важном пункте: в том, что вообще-то странно, необычно, «нетипично» для мыслителя, художника, человека чести, каким был Грибоедов, занимать такие посты, исполнять такую службу при таких правителях. Констатируя необычность, необыкновенность ситуации, Тынянов «не одобряет» своего героя, а Лебедев «одобряет». По Тынянову выходит, что не дело для Грибоедова — идти после 14 декабря на службу: от своих удалился, к чужим не прибился, оказался в пустоте, одиночестве — погиб…

По Лебедеву, Грибоедов тоже не может рассчитывать на понимание — как общества, так и правительства, но идет на все это сознательно, подвижнически…

Отмеченное сходство Лебедева и Тынянова — результат постигшей этих авторов «оптической иллюзии»! позднейшие понятия (когда прогрессивная интеллигенция решительно разойдется с верховной властью) переносятся на более ранние времена, когда еще было не так или не совсем так…

Читая публицистический труд Лебедева и роман Тынянова, можно подумать, чего доброго, что никогда прежде, до Грибоедова, крупные российские литераторы не занимали высоких постов, не получали больших чинов.

То, что А. Лебедев представляет как уникальный эксперимент, на самом деле было традицией очень давней, традицией отцов и дедов. «Героизм» Грибоедова не был героизмом, так же как не был он и ренегатством. Это прежде всего повторение пройденного, это «XVIII век», конечно, в новых условиях (но условия ведь всегда новые). В 1827–1828 гг., «в надежде славы и добра», даже таким гигантам, как Пушкин и Грибоедов, было еще нелегко, почти невозможно понять, что началась совсем новая эпоха, что законы 1700–1825 гг. уже почти недействительны.

Получая чины и должности в конце 1820-х, Грибоедов, повторяем, в высшей степени традиционен: недаром в момент триумфа вспоминал времена Екатерины, Суворова, Державина! Начиная с Петра Великого, просвещение (важная часть которого — «изящная словесность») было государственной политикой, и поэтому более удивительным представлялся поэт без службы, нежели в чине и должности. Можно составить «табель о рангах» российской литературы, расположив крупных мастеров, разумеется, не по их литературному дарованию, а просто по чинам, — то, о чем Пушкин (вернее, Иван Петрович Белкин) писал в «Станционном смотрителе»:

«В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! И слуги с кого бы начинали кушанье подавать?»

Выше всех — действительный тайный советник, министр Гаврила Романович Державин; тот же класс и министерскую должность имел Иван Иванович Дмитриев; Василий Андреевич Жуковский, обучавший наследника, вышел в отставку тайным советником, этот чин соответствовал военному званию генерал-лейтенанта, которое Денис Давыдов получил примерно в то время, когда «возвысился» Грибоедов. Спустившись чуть ниже, видим действительного статского советника (т. е. генерала) Карамзина, статского советника, вице-губернатора Салтыкова-Щедрина… Российская практика показала, что можно было служить по дипломатической части в середине XVIII в. (А. Кантемир — посол в Лондоне и Париже), занимать крупную должность на таможне (Радищев), являться государственным историографом и притом, по словам Пушкина, совершать «подвиг честного человека».

Разумеется, мы далеки от того, чтобы представить некую идиллию; крупные мастера вступали в разнообразные конфликты с властью даже тогда, когда в общем были с нею заодно: Державин, немало льстивший Екатерине II, одновременно имел репутацию грубого, неуживчивого человека, Карамзин говорил царям такое, на что и декабристы не решались; друзья считали Жуковского «представителем грамотности при дворе безграмотном». Среди друзей был, между прочим, Петр Андреевич Вяземский — и при Александре I, и долгое время при Николае I он числит себя в оппозиции, но… получает чины, становится камергером и не видит в том никакого «нравственного подвига», «эксперимента». Узнав, что Грибоедов в 1828 г. едет в Тегеран, Вяземский, «декабрист без декабря», пишет, что «не прочь ехать бы и с ним, но теперь мне и проситься нельзя» [Гр. Восп., с. 91].