Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Автор «Севастопольских рассказов» встречался с Волконским и другими, кто 30 лет спустя вернулся в родные места…

Как это ни парадоксально, поколение Толстого проще находило общий язык с посланцами прошлого, чем Лермонтов — со своими , кавказскими декабристами.

1860-е, оказывается, куда более похожи на 1820-е, чем 1840-е. История сделала виток — упадка, усталости, николаевской тишины нет и в помине. Опять подъем, снова надежды — и молодежи 1860-х очень понятны молодые старики, возвращающиеся из Сибири.

Как пришелся бы им по душе Одоевский, если бы всего лишь 54-летним возвратился из ссылки.

Но не судьба!

Его — навсегда молодого — теперь представляют новой, молодой России Лермонтов, Огарев.

Наконец, Лев Толстой. Впрочем, не сразу: пока что А. И. О. неразличим в первых планах романа «Декабристы», из которых через несколько лет получится «Война и мир».

Кроме московских встреч с амнистированными людьми 1825-го, Толстой всю жизнь хранил кавказские воспоминания (май 1851 — январь 1854 г.), использовал их в «Казаках», «Кавказском пленнике», «Хаджи-Мурате» и многих других сочинениях: «Кавказ принес мне огромную пользу».

«Край… в котором так странно соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода».

На Кавказе, участвуя в последних актах бесконечной войны, которая шла почти со дня его рождения, которая некогда съела Одоевского, Лермонтова (да разве их одних?), Толстой услышал о диком удальстве уже упоминавшегося лермонтовского приятеля Руфина Дорохова (и от него многое «останется» Долохову в «Войне и мире»), там познакомился с «кавказскими пленниками»; узнал о кавказских декабристах. К его времени они либо в отставке, либо в могиле…

Писатель же, побывав «в Азии», в «одоевских» местах, впервые, по слухам, по лермонтовским стихам, мог вообразить эфирную поступь…

Позже, под впечатлением рассказа Огарева, VI книги «Полярной звезды», туманные образы обретают ясные очертания — Толстой радуется, что его чутье, догадки подтвердились. В Одоевском писателю интереснее всего то, что он назовет «христианским мистицизмом». Но все пока что ограничивается одной фразой, напоминающей об идеалах самого Толстого…

Первые страницы повести «Декабристы» в начале 1860-х годов, как известно, предшествовали первым главам «Войны и мира»; между ними — малая дистанция, более или менее плавный переход. Но вот после эпилога романа (1869) — длительный и труднообъяснимый перерыв. Да и сюжет «Декабристов» после перерыва далеко уходит от первоначального замысла; возникают совсем другие персонажи, уже никакого отношения к написанному роману не имеющие.

«В мрачное лето 1869-го года, — пишет о Толстом Б. М. Эйхенбаум, — он доходил почти до сумасшествия, до признаков психического расстройства.

Осенью 1871-го С. А. Толстая пишет своей сестре: „Левочка постоянно говорит, что все кончено для него, скоро умирать, ничто не радует, нечего больше ждать от жизни“.

Прошло десять лет со времени первого отречения Толстого от литературы. Тогда он совершил сложный обходный путь — через школу, семью и хозяйство, после чего уже полузабытый автор „Детства“ и военных рассказов явился перед читателем с „Войной и миром“. Новое отречение приводит его на старый обходной путь…» (см. [Эйхенбаум, с. 32–33]).

Действие романа «Война и мир» остановлено на 1820-м годе — за пять лет до восстания.

В свое время автор данной книги высказал предположение, что роман не был продолжен, в частности потому, что сам Толстой еще не выбрал ясного пути (Звезда. 1978, № 8, с. 100–101).

До 14 декабря в романе пять лет; до толстовского отхода и ухода — поболее. Спор с самим собой еще не решен, только начат во второй раз. Поэтому отправить Пьера Безухова на площадь и каторгу новыми главами «Войны и мира» значило бы обогнать самого себя.

Еще рано Льву Николаевичу отходить и уходить. Нельзя и продолжать «Войну и мир».

В конце же 1870-х годов час настал. Толстой свой путь выбрал . И опять берется за «Декабристов».

Только герои, идеи — совсем другие, чем 10–20 лет назад…

Тут-то вновь является образ «милого Саши».

Лев Толстой историку, издателю « Русского архива » П. И. Бартеневу ( около 1 мая 1878 г. ):

«Любезнейший Петр Иванович, как зовут и как адрес детей и наследников Ивана Сергеевича князя Одоевского? Я буду дома до 2-х часов, но ответ напишите мне, пожалуйста» [Толстой, т. 62, с. 416].

О том же спрошена и тетка Александра Андреевна Толстая, фрейлина, знакомая со многими важными и осведомленными лицами.

Зачем вдруг узнавать «о потомках Ивана Сергеевича», отца нашего Одоевского?

Для того, чтобы узнать как можно больше о декабристе.

У Одоевского-отца от второго брака было трое дочерей; Софья Ивановна, по мужу Маслова, дожила до 1909 г.! Толстой надеялся на фамильные документы, предания, но получил только родословные справки: сестры никогда не видели старшего брата!

Кое-что вспомнила только троюродная сестра декабриста Анастасия Перфильева, сообщившая Толстому (через свою дочь), что Саша Одоевский был «высокого росту, худощав, с прекрасными большими голубыми глазами и каштановыми волосами. Больше maman ничего не помнит, потому что ей было 12 лет, когда она его видела» [Толстой, т. 17, с. 493–494].

Тетка писателя подступалась с вопросами и к важным придворным персонам — министру Адлербергу, бывшему столичному генерал-губернатору Суворову, которые знали Одоевского в юности, вместе с ним служили: «Старик Адлерберг, к сожалению, жестко осторожен, сын его точно так же. Остается Суворов, который, конечно, не обладает этой неприятной добродетелью, но, помимо того, что в те времена он был мальчишкой, он так глух, что я не могу расспрашивать его о таком щекотливом вопросе на вечерах у государя, где мы с ним встречаемся» [там же, с. 484].

Бедный Александр Одоевский: почти уж 40 лет прошло, как он сгорел от болезни, а министр Адлерберг (и сын, тоже министр) опасаются вспоминать ; и неловко «при государе» громко называть бунтовщика…

Толстой недоволен, но все же кое-что узнает о декабристе: есть лермонтовское «Памяти Одоевского»; огаревские «Кавказские воды»; крохи воспоминаний старых товарищей по Кавказу и других современников «милого Саши» — он очень нужен Льву Николаевичу для нового романа…

В планах, черновых набросках конца 1870-х годов является Одоевский, не настоящий, а толстовский — перед восстанием 14 декабря: барственная нега, смутное понятие о жизни народа, о собственных мужиках, которых меж тем управляющий гонит в Сибирь по ложному, подлому обвинению. Затем — Сенатская площадь, каторга. В Сибири — встреча бывшего барина со своими крестьянами, отбывающими тяжкую ссылку: происходит нравственное перерождение героя, в нем просыпается интерес к религии («христианский мистицизм») — к «царству божьему внутри нас».