Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

С историческим Одоевским и его крестьянами ничего похожего как будто не было (а впрочем, можно ли полностью ручаться? У Толстого были все же информаторы, которые могли сообщить немало правдивых историй, похожих на самую невероятную выдумку, историй, не попавших ни в какие документы). Было или не было что-либо подобное с реальным Сашей Одоевским, не так уж важно — могло быть! Схвачен общий дух этого доброго, мягкого человека, заплатившего здоровьем и жизнью за нравственное перерождение.

Толстой не окончил и второй редакции романа «Декабристы», романа «про Одоевского». Причины были многосложны, одна из них — недостаток живого материала, закрытые архивы, куда писателя не допускали. Однако об этом сейчас говорить не будем… Запомним только, что и Толстого, отделенного двумя эпохами от «своего героя», не миновало Сашино обаяние; уж очень хорош, как видно, был «солдат из государственных преступников» Александр Одоевский.

И кто измерит, сколько осталось в пере и чернильнице Льва Николаевича одоевского эфира ?

Незадолго до того, как Лев Толстой в Ясной Поляне думал о своем Одоевском , старый Огарев близ Лондона еще раз обратился к своему .

Нет уже на свете Герцена, жизнь прожита, хорошо ли, худо — потомство рассудит.

Позади у Огарева — детство, Воробьевы горы, ссылка, Кавказ и Одоевский, неудачная женитьба, московские салоны, путешествия, эмиграция, Вольная печать — новый спад общественного возбуждения в России — годы бедности и болезней.

Но вдруг в одном из последних стихотворных прощаний является давняя, как видно незабываемая тень — снова тот же Одоевский, что 40 лет назад, на Водах.

Откуда? Зачем?

Слушая Героическую симфонию Бетховена, Огарев по внешне странной, но внутренне понятной логике вспоминает истинного, своего героя — столь непохожего на принятые образцы:

Под заглавием стихотворения «Героическая симфония» делается надпись: Памяти Ал. Одоевского.

Люди разных миров: Огарев из приближающихся 1880-х, Одоевский, не доживший до 1840-го. Стихи «Героическая симфония» похожи на ту клятву, что произносилась некогда с Герценом на Воробьевых горах.

Клятва в чем? Бороться, не сдаваться?

Да, да — но притом не ожесточиться, не зачерстветь в борьбе; остаться хорошим, свободным человеком.

Иначе — не стоит, да и нельзя бороться!

Последняя благодарность революционера, материалиста — странному, мягкому, религиозному, усталому Одоевскому.

Сходят в могилу последние люди, помнившие «милого Сашу», испытавшие непосредственное, незабвенное его обаяние.

Меж тем начинается время публичных признаний. В 1883 г. престарелый Розен успевает выполнить свой полувековой долг перед милым другом — выпустить в России первое собрание его стихов.

1900-й — «одоевский» эпиграф «Из искры возгорится пламя» в «Искре».

В 1910-м «Наш ответ» Пушкину впервые напечатан в России без всяких купюр:

В 1934-м — первое (и, разумеется, отнюдь не последнее) советское полное издание сочинений Александра Ивановича.

Посмертная слава, признание, издания, переиздания, рассказы, стихи, записки о нем лучших людей. Посмертная слава — революционная и литературная…

Но жаль, если при том затухнет, забудется одоевская эфирная поступь .

Если она исчезнет

Грибоедов отправился на Кавказ и в Персию, где ему открылись огромные, поэтические и политические видения — «Горе от ума» и проекты «явиться пророком», преобразовать Восток, Россию, может быть, весь мир.

Пушкин, путешествуя в Арзрум через несколько месяцев после гибели Грибоедова, вступает в сложнейшие беседы с Ермоловым, с тенью поэта-дипломата. При этом сквозь «магический кристалл» Пушкин рассматривает, разгадывает будущее своей страны и свою судьбу.

Декабристы, присланные из Сибири на Кавказ в год смерти Пушкина, сохраняют многие черты исчезнувшего поколения 1812–1825 гг.: их отношения с молодежью (Огаревым, Лермонтовым и другими) — уникальная, фантастическая ситуация одновременного существования разных российских миров и эпох.

В книге «Быть может за хребтом Кавказа…» читатель встретился с рядом исторических фигур, и можно сказать, что все или почти все эти люди несчастливы. Треть века бездействует ярчайший Ермолов; посмертно растворяется в бумагах, в российской инертности проект Закавказской компании Грибоедова; печалью последних лет жизни окрасил Пушкин свои старинные кавказские путевые записки; Одоевский гибнет, ибо не хочет жить, Лермонтов же пишет о «милом Саше» за полтора года до собственной гибели…

Биографии этих людей нас притягивают, занимают. Порою раздаются даже напрасные обвинения (и извинения), что житейские подробности, «анекдоты» о Пушкине, Грибоедове, Лермонтове известны публике не меньше, часто даже больше, чем сочинения этих мастеров.

Никак не привыкнем, что и анекдоты, и несчастья, и несбыточные планы, и даже неправдоподобные легенды об этих людях имеют культурную, общественно-историческую ценность, неотделимую от стихов и прозы.

Эти люди творили свою жизнь столь же талантливо, как и свои книги — и в их полных собраниях всегда «томом больше»: есть еще биография, родственная написанному. И тогда «художественными» становятся реальные биографические факты: и тифлисский колорит 1828–1829 гг., и малограмотные доносы, сопровождающие Ермолова и Пушкина, и разнообразные «одоевские легенды»; и снова — Кавказ, названия гор, речек, племен.

Мы говорим о Кавказе грибоедовском, пушкинском, лермонтовском, декабристском как о сложном, интереснейшем, культурном феномене. Он неисчерпаем — и позволяет потомкам задавать новые важнейшие вопросы и надеяться, что важнейшие ответы имеются, «быть может за хребтом Кавказа…».