Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Барон строил безумный план — взять на о-в Беннета Колчака [9, с. 231], хотя с одним офицером «Заря» вообще не смогла бы плавать. Кто и как разъяснил ему этот простой факт, не знаю, но сам Толль определяться по светилам не умел, и вот Зееберг, которого до этого Толль считал непригодным из-за болезни, все-таки пошел на о-в Беннета. Взятому в экспедицию сверх штата, соглашавшемуся (по примеру Юхансена) быть кочегаром, астроному было труднее отказаться, чем кому-либо.

В попытках понять, что случилось на острове, я долго рассматривал двух ученых как идейное целое, пока не узнал, что на пороге полярной ночи Зееберг вытесал из бревна доску и вырезал на ней одно слово: SEEBERG [16]. Тут только мне стало ясно, как ему было одиноко и что его положение было посредине — между охотниками и Толлем. Геолог с головой ушел в изучение уникального для арктической Азии объекта — вулканического плато с широчайшим спектром пород, от кембрия до голоцена; весной он ожидал открыть мечту жизни — землю Санникова. Астроном же был привязан к мрачному острову лишь чувством долга, свои наблюдения мог с равным успехом вести где угодно, в экскурсиях служил начальнику просто коллектором, а в убогой избушке вел хозяйство (с каждым днем все более тяжелое), пока начальник обрабатывал образцы. Еще за год до этого 30-летний Зееберг был настолько вымотан, что стал страдать одышкой и волочить левую ногу [9, с. 231], а теперь предстояло ждать еще и цинги в сырой берлоге. И вот за неделю до полярной ночи он пошел на лыжах за 23 версты к мысу Эмма — оставить у гурия третью записку. Пошел один (иначе была бы подпись Толля) и наверняка в пути ночевал — вероятно, у охотников. Тогда ли и с ведома ли Толля они договорились уходить вместе с острова — неизвестно, но записка была об уходе.

Вот ее текст: «23.Х.1902. Четверг. Нам оказалось более удобным, выстроить дом на месте означенном здесь на этом листке. Там находятся документы. Зеберг». Затем то же по-немецки, причем неверная русская пунктуация повторяет верную немецкую — как и Толль, Зееберг думал по-немецки. Но если ученые общались друг с другом на языке, непонятном охотникам, то легко представить, что отдаваемые по-русски распоряжения выглядели как результат обсуждений, скрытых от охотников. В этих условиях предложение делать запас на зиму и строить дом могло быть воспринято охотниками как сознательный обман (каковым по сути и являлось) и вызвать саботаж — в августе скрытый, а в октябре и явный. В августе охотники вполне могли так же скрывать от Толля скудость запасов, как Толль от них — желание зимовать, и создать ложное впечатление «достатка». Если Толль загодя не рассказал им о зимней полынье (факт, известный тогда немногим), то осенью они ему, конечно же, не поверили. Увидели в этом новый обман.

Более веским доводом были для охотников олени. Думаю, что их занесло сюда дрейфующей льдиной случайно (ни до, ни после их на острове не видали), но охотники могли (и тут можно признать аргумент Бруснева) думать, что путь на материк есть, и ждать морозов. Мы знаем, что обе пары людей намеревались уйти 8 ноября (т. е. такова была договоренность между ними); что из обещанных Зеебергом документов Толль не захотел оставить ничего (оба ученых писали домой много и страстно [9, с. 120]), зато оставил бесцветное письмо президенту, в день ухода написанное; что с острова исчезли обе нарты, хотя необходимый груз поместился бы и на одной, которую тащить вчетвером все-таки легче. Об остальном приходится гадать. Вероятно, Толль хотел, на манер Нансена, зимовать вдвоем и весной идти по льду на землю Санникова, но Зееберг предпочел уходить с охотниками, убежденный их доводами и не имея сил на третью зимовку. Возможно, охотники прошлись еще раньше на юг по льду налегке и сообщили потом ученым, что полыньи не видно. Во всяком случае, Толль поверил, что широкой полыньи нет — оставил астрономические средства, хотя и взял лодки. Это самый удивительный момент всей истории. Вероятно, Толль был сам готов поверить, ибо такой самообман давал ему успокоение в общении со спутниками (подробнее см.: [17, ч. 2]). Возможно, запас еды (размер которого Толль указал неточно) оказался у охотников неожиданно велик, не говоря уж о добыче охотников — мамонтовой кости и пушнине. Это могло привести к последней размолвке, после которой на берегу остались образцы, а каждая пара повезла свою нарту. Байдары обычно скрепляли нартой в катамаран [1, с. 160], иначе они, обледенев, легко переворачивались [1, с. 188]. Требовалась дружная компания, а ее давно не было.

При всей неясности деталей общий вывод можно сделать достаточно уверенно: группу Толля погубил конфликт. Причина его видится мне в самом Толле, доведшем до предела типичное тогда фанатическое «служение прогрессу знаний». Толль не мог взглянуть на себя со стороны и не пытался понять спутников. Но почему до сих пор на это не обращали внимания историки? Попробую высказать несколько соображений, важных для истории науки в целом.

Во-первых, современники Толля были малоспособны к такому анализу, поскольку сами были заражены той философией «общего дела», которая ставила любые шаги к «прогрессу» (даже безумные) много выше судьбы конкретных людей. Через 15 лет эта философия явилась миру в куда более страшной форме и все-таки нашла огромное число приверженцев. Анализ стал возможен через полвека, когда оформилось нынешнее понимание истории науки, но он требует от историка Арктики быть еще и просто историком, а это трудно. Ходячее убеждение, что историю естествознания может успешно писать любой натуралист, а историю путешествия — любой путешественник, наглядно опровергается «историей» гибели Толля.

Историкам науки давно известно, что факт не имеет смысла вне объясняющей его схемы, тогда как натуралист, занявшись историей, чаще склонен просто перечислять «факты» (т. е. свидетельства), не замечая даже их противоречия друг другу. Не заботясь о приведении «фактов» в соответствие друг другу (т. е. о создании непротиворечивой объясняющей схемы), натуралист пишет не историю, а в лучшем случае материалы к ней. Биография [1], несмотря на весь огромный труд, проделанный ее автором, полярным географом, не может служить надежным источником материалов.

Дело в том, что (и это во-вторых) натуралист может, сам того не ведая, сильно искажать данные. Так, Виттенбург не видел ничего дурного в том, что редактировал тексты документов. Для историка изменить что-то в закавыченном тексте немыслимо, а Виттенбург делал это постоянно. Он воспроизвел приведенную мною выше крохотную записку Зееберга с девятью искажениями [1, с. 182], четыре из которых оказались смысловыми [259]. Еще хуже бывает, когда натуралист с таким же невниманием собирает материальные свидетельства. Так, группа судового врача Л. М. Старокадомского в 1913 г. не сочла нужным идти к гурию Колчака, поскольку «там ничего, кроме надписи на доске, нет» [7, с. 188]. В действительности здесь полагалась записка, и в 1956 г. в этом гурии обнаружили ржавую банку с трухой от документа, который мог бы спасти Старокадомский. Об этой находке Успенский всерьез рассуждал: Де-Лонг или Толль ее оставил, хотя сам собрал тут из кусков доску Колчака [5, с. 62]. А гурий Де-Лонга (где Толль и оставил записки в бутылке) так никто и не искал. Он расположен примерно в пяти верстах к западу от гурия Колчака.