Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

В «оазисе» Успенский нашел восемь или девять оленьих скелетов [6, с. 202], однако не только не обследовал их (нет ли следов пуль и т. п.), но даже не пересчитал. Он был уверен, что до него здесь «человеческая нога еще не ступала» [5, с. 48], а ведь и он читал отчеты прежних экспедиций. Теперь такие просчеты не исправить — все или почти все истлело.

В-третьих, сама история естествознания застыла у нас в понятийных рамках прошлого века. Идеализация образа ученого, якобы всю жизнь боровшегося только с природными стихиями, с косностью чиновников и консерватизмом глуповатых (а подчас и недобросовестных) коллег, до сих пор вполне обычна. В качестве самого яркого примера сошлюсь на дарвиноведение: если на Западе давно раскрыты сложность и противоречивость становления дарвинизма [18], то у нас продолжают поклоняться иконе, которую сделали из Ч. Дарвина сто лет назад. Особенно это относится к исследованиям по истории русской биологии, где чуть ли не всех «прогрессивных» ученых принято считать дарвинистами. Недавно я постарался показать [19], что ранних откликов на учение Дарвина было в России вдесятеро больше, чем считалось, и что теорию естественного отбора российские ученые приняли весьма сдержанно, хотя практически все приняли идею эволюции (или придерживались ее еще ранее). Здесь, как и в теме гибели Толля, переписываются старые идеологизированные схемы, без обращения к анализу документов.

Поэтому, в-четвертых, надо сказать немного об обстановке в нашей науке. В «годы застоя» совершился распад научного сообщества, были утрачены эталоны научности, особенно в науках гуманитарных [20]. Что же касается истории науки, которая как раз в это время обретала на Западе самостоятельный облик, то у нас она так в сущности и не родилась, а осталась, как была в начале века, придатком изучаемых ею научных дисциплин. От историка биологии или географии до сих пор требуют лишь быть хоть немного биологом или географом, но не требуют быть историком. Чтобы понять причину гибели Толля (в той мере, в какой это вообще возможно), надо, по-моему, постараться узнать о Толле все, что имеется. Он очень любил жену, дочек, науку, природу и людей Севера, самый процесс путешествия. Обо всем этом много написано. Однако если внимательно прочесть его дневник, то встает и другой Толль — тот, который сознательно и, я бы сказал, вдохновенно привел спутников к гибели. Да, он любил природу, но охотился столь самозабвенно, что моряки одергивали его — нельзя, дескать, убивать бездумно [9, с. 51, 59]. В его рассуждениях о богатстве Севера легко увидеть основы того будущего расточительства, которое сейчас поставило Север на грань деградации. Да, он сожалел о тяготах и болезнях своих спутников, но сам же планировал в 1901 г. зимовку на Беннете с голодным пайком [9, с. 240]. Да, он вел себя куда приличнее, чем Г. Я. Седов (матерившийся и бивший матросов по лицу [21]), но оба действовали по модному тогда шаблону, ведя себя и друзей на верную гибель.

Колчак смутно чувствовал в этой гибели какую-то тайну («по какому-то недоразумению партией барона Толля не было использовано удобное для охоты время» [3, с. 517]), затем ее чувствовали писатель («Может быть, когда-нибудь… будет установлена причина, толкнувшая их на столь безрассудный поступок» [10, с. 105]) и зоолог (обстоятельства гибели группы Толля «вероятно, так и останутся никогда не разгаданными» [5, с. 67]), но не историки Арктики. До сих пор Толль выступает исключительно как «замечательный геолог-романтик» [21, с. 77], и когда лет 20 назад группа спортсменов, захотев принести своими походами пользу истории Арктики, заинтересовалась экспедицией «Зари», то прочесть им по сути было нечего, и привлек их лишь оставленный на Таймыре Толлем консервный склад, каковой они и нашли в итоге огромных усилий. При этом «Книгу истории каждый из нас прочитывал словно трижды: до путешествия (в буквальном смысле), во время пути и после возвращения домой, снова бросаясь к книгам, вспоминая и рассказывая о пройденных километрах» [8, с. 5]. Прочтя это место, я вспомнил, как однажды мой начальник экспедиции сказал: «Ученых волнует проблема, а туристов — пройденные километры» (подробнее см. [22]); но укорять легко, а вот что можно сделать?

По-моему, лучше всего (и это в-пятых) читать не только книги, но и документы. Пока я читал о Толле в книгах, проблемы не было, но вот мне понадобилось для очерка о Колчаке [17] узнать, куда пристал его вельбот — к мысу Преображения (как в [1]) или к мысу Эмма (как в [5]). Сопоставив записки Толля, отчеты Колчака, картосхемы Зееберга и Успенского, каталог ледников [23] и статьи о природе острова, я составил примерные маршруты Толля и Колчака по острову, нашел искомое место (см. карту в гл. 1 Повести}, и вдруг передо мной встал вопрос: почему здесь так много странностей? Не связаны ли они со странным уходом людей в полынью? Каков был Толль и каковы — его спутники? Перечитывая и сопоставляя детали, сверив, где мог, «публикации» с подлинными текстами, я понемногу пришел к тому, о чем рассказано выше.

Вообще (это в-шестых и в-последних) истина открывается всегда, когда об одном событии узнаешь достаточно много разнородных свидетельств. Значение каждого из них может быть непонятно («„за“ и „против“ порой причудливо меняются местами» [21, с. 78]), многие могут быть недостоверны и противоречить друг другу, но ведь истина отличается от вымысла тем, что она на самом деле была, происходила. Поэтому, если сведений много, они непременно сложатся в непротиворечивую схему, из которой ложные свидетельства будут торчать как нечто чужеродное. Конечно, строго доказать ни одну версию историк не может (иначе она не была бы версией), но косвенно ему помогает то, что лишь одна версия обычно обладает иммунитетом к новым деталям. Именно так, в частности, была отобрана та версия конфликта, что изложена выше, причем новыми деталями служили прежде всего подробности, вновь находимые в, казалось бы, хорошо изученных текстах. Почти все свидетельства можно истолковать иначе, чем это сделано мною, но каждое такое толкование будет, как говорят методологи, гипотезой ad hoc (к данному случаю), а нужна целостная схема.

Словом, историк, как и натуралист, имеет свой инструментарий, а потому имеет и право на слово. К сожалению, ему чаще всего дают слово тогда, когда уже поздно собирать свидетельства. Полагаю, что если бы квалифицированный историк (это не равнозначно археологу) побывал на о-ве Беннета хотя бы с одной из бывших там после Колчака пяти партий, то сейчас загадки гибели Толля не было бы. Я постарался показать, что даже анализ опубликованных данных выявляет полную непригодность устоявшейся схемы, а что касается схемы, предложенной мною, то надо попробовать проверить ее полевыми и архивными изысканиями. Вообще же, как радист нужен путешественникам для связи с миром людей, так историк — для связи с миром идей. [260]