Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Вышли в шесть вечера, солнце ползёт вдоль горизонта в дымке, но вечерний туман ещё не накрыл водную гладь, и гребцы, дружно налегая (пока свежи силы) на вёсла, провожают глазами землю, тающую за кормой, за плечами командира. Чувства их смешанны — радоваться ли штилю, сожалеть ли о предстоящей 140 вёрст гребле без паруса и без разминки, бояться ли шквала. А главное, щемит всех безвестность: выйдем ли к острову или пройдём мимо? Ведь за ним океан без конца-края.

Держите курс, ваше благородие.

Лейтенант правит кормовым веслом на норд-норд-ост, туда, где далёко за горизонтом должен чернеть пятью гранитными ступенями мыс Эмма. Вернее, чуть восточнее мыса (чтобы не промахнуться) — но только чуть, ибо размера острова Беннета никто не ведает. Пока бокового ветра нет, компасу можно, зная склонение, довериться [166] Склонение компаса сам же Колчак и определил ещё год назад, когда «Заря» была немного восточнее. Мог теперь и уточнить склонение для мыса Высокого, если ему удалось наблюдать близ него Солнце в полдень, но сведений об этом нет. .

И вдруг слева по курсу сверкнул голубой огонёк. Что за чертовщина?

Кто тут может плавать? Да ещё днём с огнём? Колчак положил весло поперёк с борта на борт, глянул в бинокль и ахнул молча — там из чёрных вод растёт серый ледяной бокал, из плоской чаши которого к небу изогнулся ярко-голубой клинышек, словно застывший язычок пламени. Вот когда жаль, что нет фотографического аппарата! Необычные льды были его страстью.

Как ни дорог каждый получас штиля, но весло кормовое ушло теперь лопастью за левый борт, и мачта поплыла средь облаков к весту, к чаше. Надо бы оплыть это чудо кругом, обмерить, описать состав и слои льда, сойти на ровный край льдины и, держась за штевень вельбота, попрыгать — на мели она или плавучая? Но так транжирить время уже вовсе нельзя, и Колчак, скомандовав «Суши вёсла», смерил только глубину (лотом), а длины и высоты лишь сравнил с длиной вельбота и высотой мачты.

Снова шестеро «ударили вёслами море» (так у Гомера в «Одиссее»), а седьмой, выровняв мачту на пол-румба правей норд-норд-оста, достал блокнот.

«Как пример формы размывания плавучей льдины можно привести массу возвышающуюся на 20 фут над водой, которую я видел в 3–4-х милях от мыса Высокого Новой Сибири на NW; эта льдина состояла из неправильного округлённого массива, с одной стороны которого возвышалась колонна, около 7 фут в диаметре и до 15 фут высотой, поддерживающая огромный стол, диаметром около 3-х сажен. Образование этого стола могло произойти только при медленном повышении этой части льдины над уровнем моря с переменой центров тяжести и плавучести всей массы под влиянием таяния и размывания. Несомненно, это был обломок какой-то стамухи или тороса, в чём убеждала отдельная глыба льда, лежащая наверху стола и представлявшая обломок в 4–5 фут толщиной. Эта льдина имела очень интенсивный и чистый голубой цвет. Глубина около неё была равна равна 6 Vi саженям, повидимому она сидела на мели». [167] А. В. Колчак. Лёд Карского и Сибирского морей. СПб., 1909, с. 143.

Аккуратный, почти как у писаря, почерк сменили жуткие прыгающие каракули — корму стало качать, подул зюйд. Дневник хранится в питерском архиве Академии наук и не всюду поддается расшифровке — порой корму качало отчаянно.

Пока Колчак записывал, пока размышлял, откуда голубая льдина, настала ночь — светлая, но ещё холодней дня, липкая от тумана, да ещё и ветренная. Он поменялся с Дорофеевым местами и больше часа усердно грёб — чтоб отогреться.

«Мы беспрерывно гребли 12 часов и хотели… отдохнуть, но, к сожалению, ни одной льдины не встретили. Всё время туман, ничего не видать» —

вспоминал Бегичев.

Вытянулись на первую же встреченную льдину, хоть и рыхлую. Боцман продолжал:

«Ветер подул очень сильный, и льдину гонит на север, так что она нас несёт по пути, т. е. получилось, что мы едем на казённый счёт… Только что я стал засыпать, сильным порывом ветра ударила о льдину волна и окатила всю палатку. Я выскочил и увидел, что льдину у нас переломило пополам по самый вельбот… Я стал всех будить, а сам держу вельбот, не пускаю его упасть в воду. Все быстро выскочили и вытащили вельбот подальше на лёд… Ветер усилился. Временами волна захлестывала далеко на льдину, и брызги летят через всю льдину. Решили остаться переждать погоду. Палатку и вельбот перетащили на середину и вельбот привязали вокруг палатки и один конец я взял к себе в палатку… Все устроили и легли спать как убитые. Я проснулся и вышел из палатки, ветер стал тише и редкий туман… За обедом говорили на счёт вчерашней катастрофы со льдиной. Если бы я не проснулся, то у нас вельбот унесло бы в море и мы остались бы сидеть на льдине без провизии, т. е. на верную гибель. Но этого не случилось и не желаю никому такого положения, в особенности в Ледовитом океане».

Так у Бегичева. А вот как это описал в отчёте лаконичный Колчак:

«Море было очень чисто ото льда и к вечеру 3-го августа я был поставлен в затруднение найти надёжную льдину для ночевки. Пришлось вытянуться на старую полуразрушенную льдину и поставить на ней палатку. Ночью поднялся свежий S-й ветер, льдину разломало и мы едва не лишились вельбота» —

никаких эмоций.

Теперь только не упустить бы в тумане остров. Лейтенант, сидя утром в палатке, провёл счисление (курс, ветер, дрейф, время); вышло — вроде идём верно. Везёт! Везёт льдина.

Однако подлинное везенье настало чуть позже: на юго-востоке проглянуло в редеющем тумане бледное пятно солнца. Лейтенант мигом выхватил из коробки секстан, откинул фильтр, успел поймать объективом солнце и уравнять в окуляре едва видный горизонт (нарождается грань серого на сером) и серёдку едва видного (с каждым мигом бледнеет) диска. Глянул на полухронометр, продиктовал время (Железников, всё зная, держит блокнот и карандаш), а деления на лимбе секстана отсчитывает уже под небом безнадёжно серым, в летящих к норду клочьях.

И лишь после этого за мокрым пологом палатки командир приоткрывает, не торопясь, святая святых — жестяной ящик с хронометрами.

Изнутри ящик обит войлоком, по швам резина. В трёх синего сукна нишах — три учёных труженика: на трёх солидных белых циферблатах тонкие чёрные стрелки спокойно считают время. А четвёртую нишу занял пузатый простак — завёрнутая в вату бутылка на винту. Когда мороз, каждое утро поллитра кипятку — хронометрам. Ещё Коломейцев обучил. Иначе чуть съёжатся от холода три балансира, чуть быстрее пойдёт их круговое качанье, и уйдут стрелки всех трёх чуть вперёд от мирового времени, от Гринвича, а это гибель. Так что сам замерзай, а кипятка пузатому дай.

Когда ночь и звёзды, хронометры можно сверить с небом. Например, наблюдая покрытие какой-нибудь звезды Луной и сверив момент с табличным. Но сейчас полярный день, и точным приходится считать только одно — то время, какое указывает «средний» хронометр. Пока что вся троица не разошлась и на пять секунд. Неплохо.