Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Теперь в России, как мы знаем ныне, было куда как неспокойней. Юг полыхал рабочими стачками и крестьянскими бунтами, их кровавыми усмирениями, То и другое нарастало, посему даже в дворцовых кругах поняли — надо предпринять что-то новое. Вызрел, однако отнюдь не новый, а старый, как мир, призыв: для обуздания крамолы нужна «небольшая победоносная война». Так виделся тамошним «стратегам» назревающий конфликт с Японией.

А как будущее видели крамольники, о чём спорили? в Лондоне тогда заседал Второй съезд социал-демократов. Как раз в те минуты, когда спасатели, вымотанные океаном, но полные радостной надежды (добрался ведь барон до Беннета), оглашали штопаную палатку первым богатырским храпом, председатель съезда Плеханов заявил на 25-м заседании, что касса съезда пустеет и потому пора кончать прения. Его не слушали — слишком важна была тема спора.

Нет, ни об убитых рабочих и крестьянах, ни о России, ни о Японии речи не было. Восемь заседаний обсуждался трёхстраничный Устав.

На разных сторонах планеты обитали полярники и делегаты, так что над ледником как раз заискрился край утреннего солнца, когда делегаты Ленин и Троцкий кончали важный спор: какое большинство (4/5 или 2/3) считать квалифицированным, если голосовать могут трое? [169] Второй съезд РСДРП. Июль-август 1903 года. Протоколы. М., 1959, с. 307. Оба они, как и многие на съезде, были эмигрантами и получили «мандаты» (письма от друзей, социал-демократов из России) почтой.

Делегаты безмятежно спали в гостиничных постелях, когда Бегичев и Иньков в отчаяньи (утонул!) несли мокрого бесчувственного лейтенанта по хрупкому льду от полыньи к скалам. Пока трое рубили лёд в избушке, делегаты бесстрашно избавились от несогласного меньшинства съезда, в том числе от «экономистов», ратовавших за насущные интересы рабочих. И радостно шли в ресторан обедать, самозабвенно ощутив себя большинством и тут же назвав себя большевиками, когда те трое затихли в тесных мёрзлых сумерках поварни над предсмертным письмом Толля.

Вопреки заверениям царедворцев, Россия была на Дальнем Востоке через два года разгромлена и неотвратимо покатилась в революцию.

— Ваше благородие, не полно ли спать-то? Лёд уходит.

Детски-голубой взгляд Железникова выражает лёгкую укоризну. Сев в мешке, лейтенант выглянул из палатки. День пасмурный. У берега, вместо узкой промоины, по какой сюда приплыли, вправо и влево — чёрная заводь. То есть, пошёл ветер северных румбов, скрыл солнце и отгоняет лёд. Колчак глянул на полухронометр — батюшки, четыре пополудни. Ну и вздремнул!

— Что ж ты не будил прежде? Надо же на северный берег идти — а вдруг там…

— Бегичев с Иньковым пошли уж. Раньше вашего благородья встали. Прямиком пошли через ледовую гору, мы их наверху повстречали. А сами мы только вот от поварни барона. Вот камни, что вы сказывали забрать.

— А в самой поварне? Там-то что нашли?

— Да ничего. Что было, вы уж давеча принесли.

— Быть не может! Письма, письма должны быть.

— Никак нет. Избушку всю перетряхнули.

— Но ты же помнишь, как они оба домой писали. Барон Толль банки от сухарей набивал письмами.

— Как не помнить, сам запаивал.

— Вот и мне запаяй. Банку вымоешь, чтобы в керн заложить.

Керном Колчак называл, на немецкий манер, гурий (горку камней).

— Есть. Точнее, Рогачёв уже вымыл. Нынче он при камбузе, хромой.

— Как? Неужто пуд бобов весь ликвидировали?

— Никак нет, вашему благородию оставили. Вон, в миске.

Рогачёв уже раздувает, стоя на коленях и согнувшись, костёр, тлеющий под горкой щепок. Быстро поев, лейтенант разложил планшет на плоской плите известняка, и, запивая долгожданный сухарь горячим шоколадом, начал писать сообщение.

Пока лейтенант пишет сообщение для закладки в гурий, не покидает его чувство похоронное: что ни говори, записку оставляешь на случай своей гибели. Вот и образец — записки барона Толля, покойника. Для начала надо их изложить, ведь если погибнешь, то с ними вместе.

Записка первая, рукой Толля:

21 июля благополучно доплыли на байдарах. Отправляемся сегодня по восточному берегу к северу. Одна партия из нас постарается к 7 августа быть на этом месте.

25 июля 1902, о-в Беннетта, мыс Эмма. Бар. Толль.

Вымотались они, надо полагать, необыкновенно: четыре дня дневали. И нам бы здесь отдохнуть, но никак не получится. Путь сюда сделан в 20 дней, обратно до Михайлова стана уйдёт, как минимум, столько же. А это уже зима будет. Если не успеть в навигацию, придётся ждать прочного льда, на что нет ни провианта, ни зимней одежды, да и патронов маловато.

Вторая записка большая, рукой Зееберга, но подписана Толлем. Двойной лист из тетради в клетку, с картой острова. «Лист составлен… на месте шестой стоянки».

Шестая стоянка — где это? Вот она на карте Зееберга: пляж в полверсты, два ручья по краям. Ба, да это же тут. И на этом же плоском камне, надо полагать, Фридрих Георгиевич располагался тогда с планшетом. Замечательно и печально.

Мастерски зарисован и подробно описан южный берег острова, а в конце вдруг:

Имеем во в сём достаток.

Это как же понимать?

— Слушай, Железников, неужели там не оказалось никакого провианта?

— Никакого, ваше благородие, — ответил тот, прекратив рубить жердь. — Только вот банка с жиром медвежьим. Выходит, значит, жира был избыток.

— Да, был. Вот и барон Толль на сорок третьи сутки пребывания пишет, что имеет во всём достаток. Значит, был у них запас. Охотились…

— Охотились, ваше благородие, да видать не прятали. Помните, и с нами поначалу на «Заре» бывало — одни шкуры брали. Песец и подъел.

Эх, подумать бы Колчаку над запиской ещё, вчитаться в каждое слово, обсудить со спутниками. Поняли бы, надо полагать, что самый перст судьбы привёл их сюда, что здесь, как и в поварне, надо бы всё перетряхнуть вверх дном, что загадочные предметы окружают их. Хотя бы вот: шкура медвежья, под камнями распластанная. Кем? Зачем? Когда? А бронзовые наконечники от кольев зачем брошены и кем? А что значат вчерашние ящики, брошенные на пляже в зоне прибоя?

Догадались бы рано или поздно, что не Толль тут командовал.