Анри Дюнан - Воспоминание о битве при Сольферино

В обширных больничных залах офицеры обычно отделены от солдат, а австрийцы — от союзников; кровати одинаковые, но над каждым больным полка с его мундиром и кепи, указывающие, к каким войскам он принадлежит. Рядом с сильными, спокойными людьми есть и такие, которые ропщут и жалуются; в первые дни все раны кажутся одинаково опасными. У французских солдат угадывается галльский характер — живой, гибкий, уживчивый, притом твердый и энергичный, но нетерпеливый и вспыльчивый при возникновении малейшего противоречия. Они не задумываются, не грустят и по своей беспечности легче соглашаются на операции, чем австрийцы, обладающие не таким легким характером, которые ужасно боятся ампутаций и очень горюют в своем одиночестве. Итальянские доктора в своих длинных черных одеждах с величайшим почтением ухаживают за больными французами, но методы лечения некоторых из них приводят в отчаяние больных, так как они прописывают диету, кровопускание и тамариндовую воду.

Я вижу тут многих из наших кастильонских раненых, которые узнают меня. Уход за ними лучше, но их испытания еще не окончены. Вот один из геройских гвардейских стрелков, раненный в ногу, который был в Кастильоне, где я делал ему первую перевязку. Он лежит на своем убогом ложе с выражением ужасного страдания на лице, глаза ввалились и горят, потное, желтое лицо свидетельствует о том, что к его мучениям добавилось гнойное заражение крови, губы пересохли, голос дрожит. Вся бодрость его уступила место боязливости, даже уход его раздражает; он все боится, что тронут его ногу, уже охваченную гангреной. Французский хирург, делающий операции, проходит мимо его кровати; он хватает его руки в свои, которые горячи, как раскаленное железо. «Не делайте мне больно, я страдаю невыносимо!» — восклицает он. Но необходимо действовать, не теряя времени: еще двадцать раненых надо оперировать этим же утром, сто пятьдесят ждут перевязки, нет времени на то, чтобы выражать сочувствие одному несчастному и уговаривать его решиться на ампутацию. Хирург, добрый, но холодный и решительный, говорит только: «Предоставьте это мне» и быстро откидывает одеяло. Раздробленная нога вдвое увеличилась в объеме, из трех мест течет обильный зловонный гной, краснолиловые пятна свидетельствуют о том, что артерия лопнула и эта часть тела не имеет питания; значит, единственная возможность сохранить раненому жизнь, если она еще существует, заключается в том, чтобы ампутировать ногу у бедра. Ампутация! — ужасное слово для несчастного молодого человека, которому предстоит или близкая смерть, или жалкое существование калеки. Ему и времени нет приготовиться. «Боже, Боже! Что вы хотите делать?» — спрашивает он, весь дрожа. Хирург не отвечает. «Фельдшер, переносите скорей!» — говорит доктор. Отчаянный крик вырывается из впалой груди: неловкий фельдшер тронул безжизненную, но страшно болезненную ногу слишком близко около раны: раздробленные кости вонзились в тело, причиняя новое мучение несчастному солдату, нога болтается от сотрясения, пока его несут в операционный зал. Ужасное шествие! Точно жертву ведут на заклание. Наконец его кладут на операционный стол на тонкий матрац; рядом и на другом столе инструменты, скрытые под салфеткой. Хирург ничего не видит и не слышит, всецело погруженный в операцию, молодой помощник держит руки больного, а фельдшер, схватив здоровую ногу, изо всех сил тянет его на край стола. «Вы меня уроните!» — испуганно кричит больной и судорожно обхватывает молодого доктора, бледного и взволнованного. Хирург снял сюртук, засучил рукава до плеч и надел длинный широкий фартук; став одним коленом на пол, вооружившись ужасным ножом, он обхватывает рукой бедро солдата и одним взмахом разрезает кожу по всей окружности. Раздирающий душу крик оглашает больницу; молодой доктор лицом к лицу со страдальцем может следить за мельчайшими подробностями этой мучительной операции. «Потерпите», — шепчет он солдату, чувствуя, как его руки впиваются ему в спину. «Еще две минутки, и все будет хорошо!» Хирург поднялся и начал отделять кожу от мышц, потом вторым сильным взмахом ножа перерубил все мускулы до кости; поток крови хлынул из артерий, окатив хирурга, и разлился по полу. Опытный доктор, спокойный и невозмутимый, не говорит ни слова, но вдруг в тишине раздается его сердитый окрик, обращенный к неумелому фельдшеру: «Болван! вы не умеете прижать артерии!» Неопытный фельдшер не сумел предотвратить кровотечение, сильно сдавив сосуды. Раненый, изнемогая от боли, слабо шепчет: «Довольно, дайте мне умереть!» — и холодный пот выступает на его лице; но надо еще перетерпеть минуту, аэта минута — целая вечность. Ассистент считает секунды, напряженно глядя то на хирурга, то на дрожащего от страха пациента, и шепчет, стараясь ободрить его: «Еще одна минутка!» Теперь пришла очередь пилы, и уже слышно, как она скрипит по живой кости, отделяя от тела полусгнившую ногу. Но страдания непосильны для измученного, истощенного организма, стоны стихают, и больной теряет сознание; хирург, не слыша стонов, озабоченно смотрит на него, боясь, что это спокойствие смерти; под влиянием подкрепляющих средств больной только чуть-чуть приоткрывает уже почти безжизненные глаза; умирающий все-таки как будто оживает; он разбит, обессилен, но жестокие страдания прекратились.

В соседней больнице иногда применяют хлороформ. Тогда пациенты, особенно французы, переживают два резко противоположных состояния: они переходят от возбуждения, доходящего иногда до бешенства, к полному оцепенению, похожему на летаргию. Некоторые военные, злоупотребляющие спиртными напитками, чрезвычайно трудно поддаются анестезирующему действию хлороформа. Смертные случаи при хлороформе далеко не так редки, как думают, и часто напрасны оказываются все усилия вернуть к жизни человека, говорившего несколько минут назад.

Можно себе представить такого рода операцию над австрийцем, не говорящим ни по-французски, ни по-итальянски, и которого доброжелательные палачи ведут, как барана на бойню. Французы везде встречают сочувствие, их холят, лелеют, ободряют, а когда заговорят о Сольферино, несмотря на то, что там они понесли огромные потери, они оживляются и рассказывают о пережитом, эти славные для них воспоминания воодушевляют, отвлекают мысли от личных страданий и несколько облегчают их положение. Австрийцы не имеют этих преимуществ. Я добиваюсь пропуска в больницы, где они лежат, или почти силой проникаю в их палаты. С какой благодарностью эти славные люди принимают ласковое обращение и немного принесенного мной в подарок табаку. На их смиренных, кротких лицах отражаются чувства, которые они не умеют выразить, а взгляды красноречивее всяких благодарностей. Особенно офицеры ценят всякое внимание; с ними, так же как и с солдатами, обращаются гуманно, но жители Брешии не выказывают им никакого участия. В одной из больниц принц Изембургский занимает вместе с другим немецким принцем маленькую довольно удобную комнату.