Анри Дюнан - Воспоминание о битве при Сольферино

Несколько дней подряд я раздаю табак, трубки и сигары в больницах и церквях, где курение табака сотнями людей нейтрализует запах от зловонных испарений, исходящих от скопления такой массы больных в душных и жарких помещениях. Весь запас табака в Брешии скоро истощился, и пришлось его выписывать из Милана. Только табак и подбадривал раненых перед ампутацией; многие курили во время операции, некоторые умирали с трубкой в зубах.

Один из достойных жителей Брешии г-н Карло Боргетти сам любезно возит меня в своем экипаже по больницам и помогает раздавать табак, завернутый торговцами в тысячи отдельных пакетиков, которые носят за нами в огромных корзинах солдаты, добровольно вызвавшиеся на это дело. Меня везде хорошо принимают, только один ломбардский доктор граф Калини не пожелал разрешить раздачу сигар в военном госпитале Сан-Лука, находящемся в его ведении, к большому неудовольствию несчастных больных, которые бросали жадные взгляды на запасы табака, сложенные у двери; все же остальные доктора, напротив, были так же благодарны за такие подарки, как их больные. Эта маленькая неудача не остановила меня, и я должен сказать, что она была первым и единственным препятствием, на которое мне пришлось натолкнуться; удивительно даже, что до этого мне ни разу не пришлось предъявлять ни мой паспорт, ни рекомендательные письма одних генералов к другим, которых немало было в моем бумажнике [21] В частности, от генерала маркиза де Бофор д'Отпуль, столь же известного своей добротой и приветливостью, как и выдающимися военными доблестями: он был начальником штаба корпуса, занявшего Тоскану, потом был главнокомандующим Сирийской экспедицией. Генерал де Бофор, племянник покойного графа де Бюде, бывшего члена генерального совета Эна. Он умер в Женеве в августе 1862 г., оплакиваемый всеми, кто его знал; его великодушие и благородные качества были столь высокоценимы его многочисленными друзьями. . Я не отступился и в тот же день после второй попытки в Сан-Лука мне удалось добиться разрешения, и я щедро раздал табак бедным больным, которых совершенно невольно подверг танталовым мукам; снова увидев меня, они не удержались от радостных восклицаний и вздохов облегчения.

Во время моих странствований я попадаю в анфиладу комнат, составляющих второй этаж большого монастыря, нечто вроде лабиринта, превращенного в больницу, первый и подвальный этажи которого заполнены больными. В одной из этих высоких комнат четверо или пятеро раненых и больных, во второй десять или пятнадцать, в третьей около двадцати; все лежат на кроватях, но без всякого ухода и горько жалуются, что не видели ни одного фельдшера в течение многих часов. Они умоляют дать им бульона вместо ледяной воды, оставленной как единственное питье. В конце длиннейшего коридора в отдельной комнате одиноко лежал на кровати молодой берсальерец, умирающий от столбняка; глаза его открыты, он кажется еще полным жизненных сил, но уже ничего не слышит, не понимает, и его бросили как безнадежного. Многие французские солдаты просят меня написать их родным, а другие — командирам, которые, в их глазах, заменяют отсутствующую семью. В госпитале Сан-Клеман знатная дама графиня Бронна с удивительной самоотверженностью ухаживает за ампутированными; французские солдаты с восторгом говорят об этой женщине, которую не останавливают даже самые отталкивающие детали. «Я — мать», — сказала она мне с трогательной простотой. Это слово объясняет все величие ее самоотверженности.

Меня часто останавливают на улицах горожане, умоляя зайти и служить переводчиком раненым французским командирам, капитанам и лейтенантам, которых они приютили у себя. Они старательно ухаживают за ними, но те не говорят по-итальянски, и они не понимают друг друга; больной, находящийся в сильном возбуждении, раздражается оттого, что его не понимают, а хозяева в отчаянии, что их искренние заботы так плохо оценены. Иногда офицер, которому итальянский доктор хочет сделать кровопускание, воображает, что ему собираются ампутировать руку или ногу, отбивается изо всех сил и причиняет себе страшный вред; только объяснения на родном языке могут рассеять эти грустные недоразумения и успокоить инвалидов Сольферино. С какой добротой и терпением жители Брешии ухаживают за героями, избавившими их ценой жизни и здоровья от чужеземного гнета! Для них истинное горе, когда их больной умирает. Трогательно смотреть, как они всей семьей, следуя религиозному обряду, двигаются по широкой улице, провожая в последний путь на Кампо Санто пробывшего у них несколько дней французского офицера, имени которого они, возможно, даже не знают, но оплакивают, как друга, как родственника, как сына.

Солдат, умерших в госпиталях, хоронят ночью и записывают, хоть, может, и не всегда, их фамилию и номер, чего почти не делалось в Кастильоне.

Все города Ломбардии пожелали участвовать в размещении раненых. В Бергамо, в Кремоне помощь была отлично организована, и кроме специальных обществ были еще вспомогательные дамские комитеты, окружавшие заботами своих многочисленных больных. Доктор-итальянец в одном из кремонских госпиталей сказал: «Мы бережем хорошее для наших союзников, а врагам даем только крайне необходимое; если они умирают — тем хуже для них!» И он прибавил в извинение такой жестокости, что, по словам некоторых итальянских солдат, возвратившихся из Вероны и Мантуи, австрийцы оставляют умирать без помощи раненых франко-сардинской армии. Одна знатная дама, графиня ***, всецело посвятившая себя уходу за больными, услышав эти слова, поторопилась выказать им свое неодобрение, заявив, что она одинаково ухаживает за австрийцами и союзниками и никакой разницы не делает между друзьями и врагами. «Наш Господь Иисус Христос не делал различия между людьми, чтобы делать им добро», — прибавила она. Весьма возможно, что вначале и обращались грубо с пленными союзных войск, но эти сведения были неточны или преувеличены и, во всяком случае, не могли оправдывать подобное заявление.

Что касается французских докторов, то они делают все возможное, не обращая внимания на национальность, и только сокрушаются, что не могут сделать еще больше. Послушайте, что говорит по этому поводу доктор Сонрье: «Я не могу думать без глубокой грусти о маленькой палате на двадцать пять коек, отведенной самым тяжелораненым австрийцам в Кремоне. Как теперь вижу перед собой эти осунувшиеся землистые лица, поблекшие от истощения и гнойного заражения; они умоляют жестами и душераздирающими криками, как о последней милости просят удалить ногу или руку, которые хотели сохранить, но добились только мучительной агонии, бессильными свидетелями которой мы должны были оставаться».