Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

Как бы то ни было, нужно отметить важное новшество. До этого момента в Баку лиц, заподозренных в провокаторстве, просто заманивали в безлюдное место и убивали, никаких специальных прокламаций на их счет не выпускали. Прусакову и Козловской дали уехать, но опубликовали прокламацию с разоблачениями. Поскольку написана она была Кобой, можно счесть его главной фигурой во всей этой истории. Более того, по воспоминаниям Сеида Якубова выходит, что он же сыграл ведущую роль при разбирательстве с Николаем Леонтьевым. На ночном заседании Бакинского комитета, где обсуждали появившееся подозрение, что Леонтьев – провокатор, сначала постановили «убрать его совершенно», то есть убить, но затем «перерешили, что убрать его в Баку невозможно будет, и если нас арестуют, будут судить как уголовных убийц, и решили его отправить, а потом объявить провокатором» (см. док. 24). В другом варианте воспоминаний Якубов прямо приписывает это рассуждение Кобе: «Он говорил, что если мы примем такие меры в Баку, то мы будучи известны жандармскому управлению по доносу Леонтьева, после убийства немедленно будем арестованы и осуждены как убийцы» (см. док. 25). Еще пару лет назад сомнения в возможности тайно убить кого-либо в Баку вряд ли бы посетили кого-то из революционеров, равно как и опасение прослыть уголовным преступником. Все это вкупе с отказом от убийства провокаторов было новым взглядом на вещи и новым стилем работы.

Эпизод с обвинением Леонтьева, Прусакова и Козловской фигурировал в упомянутой выше ссоре с Кузьмой, повлекшей между ним и Кобой взаимные обвинения в провокаторстве. Донесение агента о заседании Бакинского комитета 16 марта в присутствии представителя ЦК Макара (В. П. Ногин) передает этот пункт невнятно: «Между членами Бакинского комитета Кузьмою и Кобою на личной почве явилось обвинение друг друга в провокаторстве. Имеется в виду суждение о бывших провокаторах: Козловской, Прусакове и Леонтьеве, а в отношении новых провокаторов решено предавать их смерти» (см. док. 39). Поскольку решение об этих троих было принято при ведущей роли Джугашвили, следовательно, Сельдяков задним числом выступил против (неизвестно, присутствовал ли он на обсуждении вопроса о Леонтьеве в сентябре и какого мнения придерживался). А раз в результате постановили впредь провокаторов все-таки убивать, значит, Сельдяков требовал именно этого, обвиняя Кобу в подозрительной снисходительности, покрывательстве или в чем-то в этом роде.

Чему следует приписать линию И. Джугашвили, отговорившего товарищей от убийства заподозренных в провокации? Вряд ли он действовал из сугубо гуманистических побуждений. Скорее учитывал неблагоприятную обстановку. В сообщениях агентуры за последние месяцы 1909 г. и начало 1910 г. постоянно повторяется одно и то же: рабочие совершенно утратили интерес к партии и революционной идее, не верят большевистским вожакам, членские взносы собираются с большим трудом («рабочие совершенно разочарованы в работе своих руководителей и говорят, что за свои же деньги они выигрывают только то, что сядут в тюрьму» (см. док. 26)), вследствие этого никак не удается снова устроить типографию. Если в условиях подъема движения решительные, силовые, почти бандитские акции взбадривали и воодушевляли рабочих, то теперь могли только усилить раздражение, и Коба, наверное, это понимал. К тому же немногочисленные партийцы теперь были на виду и рисковать попасть под уголовное обвинение не хотелось.

Здесь существенен один момент. Нет никаких признаков, что в это время у бакинских большевиков сохранялась своя боевая дружина. В июльском и августовском отчетах по наблюдению за местной РСДРП наличие боевой дружины не отмечено (см. док. 8, 9), посланный 9 августа из Департамента полиции запрос на эту тему остался, по-видимому, без ответа [188]. А это означало, что не стало готовых на все исполнителей для убийств и прочих подобных акций. Ровно в те же дни конца сентября 1909 г. в бакинском подполье обсуждали план покушения на градоначальника Мартынова, провинившегося перед революционерами высылкой бастовавших рабочих. Эту акцию обсуждали совместно все партии: социал-демократы – большевики и меньшевики, эсеры – максималисты и централисты, дашнаки. Агент Эстонец сообщил об этом «информационном собрании всех бакинских социалистических организаций» 29 сентября, в день выхода прокламации о провокаторах. Социал-демократы предложили устроить всеобщую трехдневную забастовку, эсеры и дашнаки стояли за бессрочную забастовку и покушение (см. док. 18). Однако дело у них отчего-то застопорилось, так что еще в середине ноября начальник Бакинского ГЖУ передавал в Департамент полиции «сведения относи

тельно лиц, которые должны принять участие в организации на предмет произвести террористический акт над бакинским градоначальником […] а именно: клички „Коба“ и „Бокша“ [очевидно, Бочка], известные начальнику отделения, „Дядя Коля“, служащий в кооперативе „Труд“ в Балаханах, и „Борис“ из студентов, которого можно видеть в том же кооперативе» [189]. Отсюда не ясно, должны ли были перечисленные лица быть организаторами или исполнителями убийства, насколько близкое их участие в акции предполагалось. Коба сторонился личной причастности к такого рода предприятиям. Можно предположить, что отсутствие боевой группы, ставившее нелегалов вроде него перед необходимостью лично браться за покушения, как раз и послужило причиной нежелания их устраивать. Покушение на бакинского градоначальника Мартынова, насколько известно, так и не состоялось.

Упадок движения вынудил отставить споры с меньшевиками и пойти на союз с бывшими оппонентами. Р.Арсенидзе утверждал, что после обвинения в организации тифлисской экспроприации в 1907 г. Иосиф Джугашвили не осмеливался больше появляться «на горизонте Грузии», а приехав в 1909 г. на два дня в Тифлис, «кроме самых близких друзей никому не показывался», а в эти два дня «его конспиративную квартиру день и ночь караулили его верные охранники. и не только от глаз полиции…» [190]. Что бы ни казалось Арсенидзе, но за несколько месяцев 1909 г. Коба побывал в Тифлисе трижды, а поездки были довольно продолжительными и результативными.

Уже первые донесения агентов о возвращении Джугашвили в Баку сообщали одновременно, что он отправился в Тифлис (см. док. 5). Чем именно он там занимался в этот приезд, не известно, зато следующий его визит туда освещен документами. 12 сентября тифлисский агент доложил местным жандармам, что, поскольку ни бакинская, ни тифлисская организации РСДРП не имеют средств на выпуск собственного периодического издания, они договорились скооперироваться и вместе издавать «Бакинский пролетарий». Одновременно тот же агент известил о приезде в Тифлис Кобы и его встрече с Константином Хомерики по прозвищу Костя Рыжий (см. док. 15). По справке Тифлисского охранного отделения о Хомерики, составленной в июне 1911 г., тот «состоял членом Тифлисского соц. – дем. комитета большевиков, занимался партийной террористической деятельностью, заведывал партийной техникой и террористами; у него хранилась тайная типография»; одно время его «подозревали в выдаче типографии, арестованной в 1908 году в доме Аракела Околошвили» [191]. Не ясно, к какому времени между 1908 и серединой 1911 г. относятся приведенные сведения. К 1911 г. Хомерики «бросил партийную работу и занялся шантажом и грабежами; он хранил у себя печати для подделки паспортов» [192]. Но очевидно, что в сентябре 1909 г. Джугашвили, хлопотавший о постановке бакинской типографии, встретился с Хомерики, членом Тифлисского большевистского комитета, также отвечавшим за типографию. И они незамедлительно сговорились об объединении усилий. 24 сентября 1909 г. Мдивани-Бочка получил из Тифлиса письмо с предложением теперь уже издавать не «Бакинский пролетарий», а «Кавказский пролетарий» как орган Окружного закавказского комитета, и печатать его на трех языках – русском, армянском и татарском (азербайджанском) (см. док. 19).