Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть I: 1878 – лето 1907 года

Первичные материалы расследования, протоколы допросов участников Тифлисского комитета до нас не дошли, мы можем лишь по косвенным признакам судить о том, что происходило на допросах и как вели себя обвиняемые. Так, ротмистр Лавров после беседы с упомянутым Кешишьянцем сделал в донесении ремарку о характерном поведении разных категорий подозреваемых: «На такого рода беседах, как равно и на допросах, грузины и армяне ведут себя совершенно различно: первые или начинают опровергать взводимое на них обвинение, пока не запутаются и не впадут в противоречие и тогда озлобляются и замолкают, или же сразу отмалчиваются, армяне же держат себя чрезвычайно почтительно, даже заискивающе и сейчас же принимаются уверять, что они не только чужды революционной деятельности, но даже искренне ненавидят всех «бунтовщиков», причем, дабы окончательно убедить в своей невинности, нередко даже предлагают доносить на будущее время обо всем, что узнают» [347]. Отсюда можно заключить, что грузины – члены Тифлисского комитета утверждали, что ни в чем не повинны, ссылались на шитые белыми нитками алиби.

О том же говорят донесения о ходе расследования: обвиняемые себя виновными не признают, «отрицая даже знание кого или чего-либо по этому делу» [348], подобно тому как Окуашвили делал вид, что не может понять, как в его дом попали переплетные принадлежности. «Из всех допрошенных обвиняемых лишь Гурешидзе, Арабелидзе, Капанадзе, Лелашвили и Соломон Долидзе признали себя виновными в хранении отобранных у них при обыске нелегальных произведений, утверждая, что таковые или найдены ими, или приобретены от неизвестных лиц. Арабелидзе же отказался назвать своего знакомого, который, по его словам, передал ему запрещенные книги и брошюры. Относительно шрифта Лелашвили заявил, что ему неизвестно, откуда шрифт этот попал в шкаф его. Показания остальных обвиняемых сводятся к голословному отрицанию виновности их и к очевидному нежеланию давать какие-либо объяснения» [349]; С. Джугели утверждал, что 11 ноября 1901 г. был не на сходке, а у родственников в селе, и родственники это подтвердили, но запутались в подробностях, из чего жандармы сделали вывод, что алиби было ложным; сочинил себе алиби и К. Гогуа [350].

В то же самое время в Батумской тюрьме Иосиф Джугашвили вел себя сходным образом, включая попытки организовать себе ложное алиби.

В сущности, очень мало источников дают сколько-нибудь живые портреты молодых тифлисских социал-демократов, товарищей первых революционных лет Сосо Джугашвили. Какими были Захар Чодришвили, Аракел Окуашвили, Каллистрат Гогуа и прочие, каким был Ладо Кецховели? Вряд ли Сосо Джугашвили сильно отличался тогда от своих друзей. Если отбросить позднейшие донельзя романтизированные воспоминания, то наиболее выразительно, пожалуй, о тифлисских социал-демократах свидетельствует комплекс переписки, связанной с их содержанием в Метехском тюремном замке.

Метехский замок, как и многие другие провинциальные тюрьмы, не был готов к тому наплыву заключенных, какой появился с началом массового революционного движения. Даже при том, что на самом деле число узников было не столь уж велико (на 7 марта 1902 г. по делу о социал-демократическом кружке имелось 18 арестантов [351]), тюрьма оказалась непригодной во многих отношениях. Изолировать политических подследственных, полностью лишив их возможности сообщаться друг с другом, там было попросту невозможно. Окна камер выходили во внутренний двор, были забраны решетками, но не застеклены, так что арестанты переговаривались, стоя у окон и пренебрегая окриками часовых.

Донесения об эксцессах, актах неповиновения арестантов, беспорядках в тюрьме стали регулярно поступать из Тифлиса в Петербург с начала апреля 1902 г. Приложенные к ним рапорты заведующего тюрьмой и караульных начальников весьма живописно рисуют обстановку в Метехском замке.

Утром 5 апреля Анну Краснову вывели из камеры в коридор, чтобы вымыть в камере пол. Одновременно один из заключенных стал стучать в дверь, просясь в уборную. Краснову хотели вернуть в камеру, но она отказалась, села на пол, подняла крик и визг, имитируя (по мнению охраны) истерику. Вслед за ней узники двух этажей тюрьмы принялись кричать, колотить в двери и выламывать дверные форточки [352]. После этого инцидента Краснову перевели из Метехского замка в губернскую тюрьму, однако затем она почему-то снова оказалась в Метехском замке и 28 мая стала героиней очередного местного скандала: воспользовалась возможностью перекинуться несколькими словами с товарищами по заключению, причем не тайком, а, наоборот, громко крича через двор и дверную форточку. И снова визжала, кричала и даже дралась, когда надзиратель потребовал соблюдать режим, и снова ее с шумом, силой утащили в камеру (см. док.3). Охрана не поверила в подлинность истерических припадков Красновой и имела на то некоторые основания, ибо ее поведение не столь уж отличалось от того, что позволяли себе ее соузники.

12 апреля часовой, рядовой 15-го гренадерского Тифлисского полка, стоявший у наружной стены Метехского замка, «услышал громкий разговор арестанта (политического преступника) с посторонним лицом; подойдя часовой к нему, потребовал от арестованного прекращения разговора и махания платка; несмотря на требования часового перестать, он напротив продолжал разговаривать, махать платком и в добавок ругать часового самыми площадными словами. Часовой, видя, что арестант не унимается, дал знать свистком в караульное помещение». Толку от этих свистков было чуть, тот же арестант продолжал свое и при сменившемся часовом. [353]15 апреля часовой солдат услышал, что арестанты со 2-го и 3-го этажей громко переговариваются через окна, потребовал прекратить – арестанты стали кричать, а после свистка часового «подняли шум и свист еще сильнее и начали ругать часового нецензурными словами», а один из них бросил в него коркой хлеба (последнее косвенно свидетельствует о том, что узники не голодали) (см. док. 1). Корку бросил Михаил Гурешидзе, который, конечно же, заявил, что бросил корку случайно, безо всякого умысла, просто убирая со стола (см. док. 2).

Любопытно, что поступившие в Петербург донесения фиксируют вспышку неповиновения политических арестантов 5-15 апреля, после чего прекращаются до последних чисел мая, когда прошла новая волна инцидентов, включая уже упомянутый второй эпизод с участием Анны Красновой. Можно было бы предположить, что имела место какая-то история конфликтных отношений между узниками и тюремным начальством и арестанты, добившись тех или иных послаблений или, напротив, достаточной жесткой реакции охраны, на время затихали. То есть что протесты заключенных имели ситуативный характер, имели причины: были вызваны суровым режимом, какими-то конкретными обстоятельствами. Однако документы указывают скорее на несколько иную подоплеку: арестанты намеренно доводили ситуацию до острого конфликта, а серией таких конфликтов систематически испытывали границу дозволенного и меру терпения тюремщиков, те же со своей стороны не понимали, как реагировать: то демонстрировали беспомощность и нерешительность, то несколько невпопад и нервозно применяли силу. Собственно, тюремное начальство вело себя в этом отношении точно так же, как и губернские власти, не знавшие, что предпринять перед лицом развертывающихся беспорядков.