Хосе Мартинес - Мой генерал Торрихос

Инженер Бландон, который был тоже с ними, но пока помалкивал, тут же заявил: «Видите, генерал? Даже Чучу, известный радикал, согласен с этим». «Нет, мой генерал, – сказал я, – это не так. Они падут, но не потому, что они чрезмерно радикальны, а потому, что они недостаточно радикальны. Все умеренные революции терпят поражения. Пали португальцы. Пали Альенде, Веласко и Айя де ла Торре. Единственная революция, которая не пала, кубинская, потому что она была радикальной».

«А мы не пали», – сказал Бландон. Я посмотрел на него и сказал: «Мой генерал, мы падём и даже не почувствуем этого». Генерал засмеялся: «Вроде родов под наркозом, да?»

На следующий день, ранним утром, я без шуток, совершенно серьёзно поделился с генералом моими мыслями относительно того, что вчера вечером мы назвали «диссидентством левых». Генерал тогда сказал: «Эта революция (никарагуанская) опирается на народ. Это то, что не принимается порой во внимание. Надо зажечь энтузиазмом революции народ, именно народный энтузиазм является топливом для этого процесса».

Я ничего не сказал ему на это, потому что тогда ещё не был уверен в этом, но теперь понимаю, что сказанное генералом об опоре революции на народ в Никарагуа является фундаментальным, и это как раз то, чего не хватило в Панаме: опоры на народ.

—– * –

Однажды Даниэль Ортега, немного смущаясь, спросил меня, почему генерал Торрихос встречался и общается с Модесто, а не с ним. Даниэль принадлежал тогда в руководстве сандинистов к группе «тенденция третьего пути», тогда как Модесто вместе с Томасом Борхе —к тенденции GPP – Guerra popular prolongada (непрерывная народная война. – пер.). Это был период, когда эти тенденции ещё не объединились. Когда я сказал генералу об этом вопросе Даниэля, тот ответил, что сначала пусть он встретится с полковником Норьегой. Так я и сделал. После встречи я тут же спросил Даниэля, доволен ли он. Оказалось, что он был очень удовлетворён. Норьега ему очень понравился. Он говорил о нём тепло и с энтузиазмом. Думаю, что и теперь, когда Даниэль стал президентом Никарагуа, а Норьега – командующим вооружёнными силами Панамы и лидером страны, их отношения продолжают быть такими же тёплыми.

Позднее отношения между генералом и Даниэлем, и особенно с его братом Умберто, установились очень хорошими и даже превосходили те, которые у него были и оставались с Модесто. Именно стратегия третьего пути и третьих сил, расширения и союзов привела в итоге к консенсусу между всеми, кто сотрудничал в борьбе против Сомосы, и к победе революции в этой стране.

Последние 15 дней жизни генерала были днями его необычной политической активности. Интенсивность той его деятельности, её смысл и направления дают нам такую картину его трагической и неслучайной гибели, которую трудно было вообразить ранее.

Томас Борхе

Последними, с кем он виделся в эти дни, были Габриэль Гарсиа Маркес, высшие руководители гватемальского революционного движения и Томас Борхе. Я думаю, что Томас обязан сделать заявление в адрес тех, кто, не желая изменять своё отношение к генералу, продолжает открещиваться от отношений с никарагуанской революцией, отказываясь от неё сами или под давлением империализма. Это они говорят теперь, что генерал умер, разочарованный в её руководителях, когда один из их главных встречался с ними именно в эти дни, и, как я помню, в обстановке товарищества, симпатии друг к другу, надежды в реализации их политических проектов. А также в обстановке, когда враг уже стоял за углом и потому становился очень опасным. Опасность тогда ощущалась со всех сторон. Всюду всё было двойственным: ощущения, позиции, сама реальность. Всё вокруг было как будто частью какого-то заговора.

Дамиан Кастильо, тогда директор Контрольной палаты, присутствовал вместе с сыном генерала Мартином и инженером Бландоном на беседе генерала с Эденом Пастора, когда Торрихос сказал ему: «Ты станешь Умберто Матосом для никарагуанской революции». У генерала вообще было очень хорошее обоняние, если где-либо в комнате или номере отеля заводилась гниль, он очень хорошо определял её по запаху.

А что касается организации в Никарагуа выборов, о чём тогда говорили генерал и Фелипе Гонсалес, и которые сандинисты ещё не провели, то Торрихос не раз и разным людям говорил так: «Хорошими болванами будут те, которые за бумажки отдадут победу, завоёванную под пулями».

А насчёт так называемой «электоральной демократии» приводил такой пример из истории Панамы: «Негры, которых Арнульфо послал рыть себе могилы, голосовали за него. Не существует плохих народов, но существуют народы униженные, прирученные, сидящие за чистой решёткой».

И у него под боком – пример такого народа, любимой и часто цитируемой гринго Коста-Рики. Эта американская Швейцария действительно является хорошим примером демократии, но не в том смысле, как о ней думает костариканская буржуазия, а ровно наоборот: она показывает, что «электоральная демократия» никуда не годится.

Она служит лишь для хорошего сокрытия от бедняков происхождения их проблем, а не для их эффективного разрешения.

Однажды, пролетая над Швейцарией, генерал мне сказал: «Смотри, Чучу, это Коста-Рика Европы». В этих его словах были одновременно и ирония, и глубоко запрятанная грусть человека, думающего о судьбах этого народа Центральной Америки, а значит, и его народа тоже.

В таком же духе, но уже с другим оттенком он как-то назвал Афины «Боготой Запада». С олимпийским обесцениванием в отношении обеих столиц, схожих в их культурологическом измерении.

Тем не менее и он сам полностью не избежал чувства тяги к европейской изысканности. В Елисейском дворце во время ужина по приглашению президента Франции Жискара де Эстена он, улучив момент, шепнул мне: «Поехали-ка мы с тобой побыстрее в Коклесито, Чучи, а то мне уже начинает это нравиться…» Ясное дело, кому это может не понравиться? Но одно дело «нравится вообще», и другое – если вам нравится то, что вам действительно и осознанно нравится.

Это двойное «нравится» то, что «нравится», включает в себя и ваше чувство, и вашу волю. И генералу Торрихосу нравился не только его народ, его обычаи, его особая манера жить и чувствовать, но и всё то, что нравилось этому его народу. Например, привычка крестьян жевать и съедать потом в минуты грусти и одиночества «кабангу» – особый вид растительной приправы без запаха и вкуса, подобный дожёванной до безвкусия жвачке, т. е. со вкусом одиночества.

Он никогда не говорил мне, что жуёт кабангу, потому что те, кто её жуёт, об этом никому не говорят. Но парни из его охраны много раз видели, как он жевал её. И тогда они знали, что сейчас надо защищать его одиночество.