Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

Он всю жизнь требовал к себе отношения как к герою, но требовал тайно, потому что понимал, что пока он не погибнет, он не может, не имеет оснований требовать к себе отношения как к герою. И невысказанность этого требования делала его отношения с людьми нелепыми и натянутыми, особенно с близкими.

В семье также все было неважно и несущественно, и он не мог понять, да никогда и не задумывался, отчего это окружающие его всегда так насуплены и нахмурены. Ему казалось, что они все понимают, но не хотят смириться и покориться его избранности, отличности от них и всех прочих. Иногда ему доставляло удовольствие немного помучить их, покочевряжиться, покуражиться, показать наглядно им, кто он таков на самом деле, — он с удовольствием, с наслаждением читал ужас в их взглядах в такие моменты, ведь это был священный ужас мольбы.

Став глубоким стариком, он судорожно и цепко крепился, чтоб не помереть от болезней и старости. Украдкой от всех он страдал и даже малодушно хотел помереть, мучимый и хворый, но из этих мелких и недостойных мук выходил еще более окрепшим и затвердевшим в своей невозможности умереть просто так. Он видел в своих болезнях и немощах лишь испытание, зная, чем дальше, тем с большей уверенностью, что все это ненапрасно, что главное — впереди и несомненно произойдет.

Он видел, что мерзеет с каждым днем и часом, что его еле выдерживают и сносят, что проклятья — его постоянные спутники теперь. И это помогало ему питать свою гордость и свои надежды, которые скоро, совсем скоро, начнут воплощаться.

Наконец, он, прежде чем умереть, погиб, как он и хотел, как мечтал с самого раннего и сладостного детства. В очередной раз напившись какой-то дряни до полной неустойчивости и неистового гнева на весь мир, он утонул в котловане очередной стройки подле дома. Его гибель не была опошлена ничьим присутствием и свидетельством.

Нет, в эти заведения я — не ходок.

Хотя и случалось.

Я возвращался зимой с овощной базы в Ховрино, в самом конце Коровинского шоссе, называемого москвичами «проспект Му-му», у МКАД. А жил я в Беляево. Два часа в один конец. Смена начинается в 8 утра, значит, вставать пришлось в полшестого. На базе мы, естественно, слегка вмазали, но вполне в меру. Но в метро я, пропахший гнилой капустой, в телогрейке и грязных сапогах, закемарил и проспал переход на Новокузнецкой. Уже на следующей, на Павелецкой, меня взяли, затолкали в хмелеуборочный комбайн (он же — «раковая шейка») и отвезли в кутузку на Щипок.

Фото, вывернутые карманы, камера на сорок человек, койки.

Половина обитателей сняты с перрона Павелецкого вокзала. Тамбовские и камышинские мужики неудачно возвращались из Белокаменной в родные медвежьи углы: без денег, с просроченными билетами, опозоренные, опухшие. В общем — бедолаги. Многих забирали из соседней бани.

Завсегдатаи буйно носились по камере, ловя кайф и чертиков казенными простынями, сердобольная тетя Маша подсовывала особым страдальцам пахучую «Приму» и колючий «Север». После одиннадцати камера стала пустеть. Я вышел одним из последних, во втором часу ночи, когда метро безнадежно закрыто. Рублевую заначку изъяли еще на входе, в кармане — ровно ноль, за бортом — минус двадцать пять, курить нечего и стрельнуть не у кого.

Наутро началась суета по перехвату «телеги» на работу: звонок на Щипок знакомого аспиранта академии МВД, десятирублевый штраф за нарушение общественного порядка и 25 рублей — за пребывание в медвытрезвителе. Начальнику — бутылку коньяка (дорогой дефицит!) и настенный фирменный календарь, благо Новый год еще шумит у всех в головах. Изъятие протокола.

На работу «телега» из милиции и из вытрезвителя поступать никак не должна: тебя будут три года поминать на всех собраниях, лишат звания ударника комтруда (наплевать!), лишат премиальных за квартал и год, отпуск получишь не раньше ноября (да я в него и не хожу), о путевках можешь забыть (я и не вспоминал), прибавки к зарплате и продвижения по службе можешь не ждать несколько лет (это уже серьезно).

Побывал я еще в двух подобных заведениях.

В Измайлове — но туда я загремел не один, а вдвоем, а второй оказался соседом дежурного опера, мы вышли, купили пару портвейнов и выпили их с тем опером на троих.

В Очакове работал мой бывший сосед Босисей. Мы просидели весь вечер над бесконечным количеством водки, вспоминали детство, делились планами на будущее и горестями сегодняшнего дня, отравляемого женами и начальством.

Во всех трех заведениях висели красочно оформленные месячные, квартальные и годовые планы по росту вылова пьяниц и сбору штрафов. Все планы выполнялись и перевыполнялись. Все графики неукоснительно ползли вверх.

Сразу после развода я сильно запил. Тут всегда так — либо по бабам, либо пьешь от тоски.

Утром встаешь от щемящей пустоты вокруг, когда даже укрываться не от кого, душ безнадежно не занят, вчера было допито все, а недоеденное не убрано, и потому его только смести со стола и выбросить. И боль в голове, и сухость во рту, и десять тысяч кошек скребут безжалостными когтями по извилинам души. И ты клянешься сегодня больше ни-ни. Только для того, чтобы сразу начать борьбу с самим с собой, борьбу, в которой побеждаешь сам себя и тащишься с очередными приятелями по очередному поводу в какой-нибудь серпентарий, где не люди неволят змей, а змий неволит людей, где стоит мерный гул мнимых разговоров и человеческое изнурение.

В тот вечер я финишировал в родном Измайлове, в «Кулинарии», что на углу 9-й Парковой и Измайловского бульвара, в 50-ти метрах от выхода в метро и рядом с моей троллейбусной остановкой — самая удобная точка на маршруте «работа-дом».

Здесь, в тылах тесного магазинчика, расположена двухзальная тошниловка: в первом, там, где пьют второпях и под мануфактуру, народ обретается «в польтах»; во втором можно заказать горячее или салаты — по весьма доступным ценам, а в буфете — два-три сорта разливного и водовку распивочно за стопку-сотку, томатный сок, пирожок и бутербродик, самый дешевый из которых — селедочные молоки на черняшке. Тут надо раздеваться в гардеробе.

При таком изобилии услуг и их дешевизне надо ли говорить, что место это у нас было очень популярно и до четверти посетителей — старинные знакомцы и собутыльники.

В кармане еще порядочно шуршало, и я разделся, хотя уже твердо понимал, что всего одна кружка и сто грамм в прицепе — это предел, который я могу себе позволить, иначе просто не доберусь до совсем уже близкого, но такого пустого и унылого дома.