Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

В 1954 году ее освободили и даже позволили вернуться в Москву. Ей сказали, что времена поменялись и что она теперь вряд ли опять вернется в зону.

В Москве ей выдали в Сталинском райисполкоме ордер на пятиметровку в двухэтажном бараке коридорного типа, на первом этаже, рядом с общей уборной и с кухней на другом конце коридора, но ей на той кухне делать было нечего, и у нее даже не было своего стола там, а потому, а также по инвалидности, у нее не было дежурства по мытью и уборке общих мест.

Ей положили пенсию по инвалидности первой группы, сто семьдесят рублей в месяц.

Койку и приклад к ней дали соседи, потому что их дочку, которая спала на этой койке раньше, порезали в Измайловском лесу, сильно поредевшем от военных лесозаготовок. А тумбочка осталась от прежнего жильца, фронтового инвалида, спившегося до смерти в пивной у трамвайного круга.

Приклад уже сильно поистлел, особенно простыня, мелко-мелко жеванная и нестиранная ею ни разу, а чулки в подушке сбились колтунами, но это не беспокоило ее почти невесомое тело и существование. Раз в месяц она плелась в солдатскую баню на Острове и просиживала в адской парной невероятно долгое время, то жуча и немощно отжимая запревшее исподнее, то просто сидела на самом верху, бессильно бросив руки меж колен. Баня заменяла ей все: кино, больничку, прачечную и аптеку.

Мысль, наконец, пришла, продравшись сквозь утомительные картины прошлого.

С ней в 1947-м сидела американская шпионка: какая-то американская дура, погнавшаяся в Россию за майором, которого наверняка уже давно распылили в Норильске или Экибастузе, местах наиболее обжитых победителями и прочими персонажами кино «Встреча на Эльбе».

Американка все пыталась узнать и понять, почему все русские такие мазохисты и готовы все это терпеть годами, жизнями и поколениями.

Тогда, на нарах, она не могла этого объяснить, но теперь, когда американка благополучно уехала в свою Америку линчевать негров или клеветать на наш строй, ответ нашелся.

Вся система воспитания и образования у нас строится на том, чтобы человек с младых ногтей научился понимать и сочувствовать страданиям другого человека. Об этом вся огромная русская литература, все искусства. Даже само понятие русский интеллигент — оно ведь про умение сострадать и сочувствовать чужой боли и беде.

И воспитать русскую интеллигентность можно только через страдание и созерцание чужого страдания. Страдательность и сострадательность превращаются по мере воспитания и образованности в высшие ценности, а окружающим нас американцам кажется, что мы — мазохисты, потому что ничего другого, кроме Фрейда, они не читали и не знают, «Шинель» в их школе не проходят, а романы Достоевского у них принято хвалить, не заглядывая в них.

На этом мысль опять иссякла.

Она достала из тумбочки миску с ложкой, алюминиевые, достала также из глубины четвертинку, уже сильно початую, плесканула водку в миску, развернула из пакета свои законные на этот день двести пятьдесят грамм черняшки, покрошила их и не спеша принялась хлебать: затируха была ей ежедневной едой на завтрак, обед и ужин.

Иногда, по выходным или праздникам, кто-либо из соседей баловал ее горячей картошкой с килечкой или селедочкой, но это бывало нечасто.

«Семисезонная» кацаевечка сползла с койки на дощатый пол, пришлось отрываться от хлебова и вновь водружать одежку в ноги.

Обута она была в литые калоши. Единственная пара нитяных чулок вечно морщилась от коленок и ниже. Байковое цветастенькое платье, а под ним такое же единственное исподнее никак не напоминали ей наряды и корсеты сказочно далекой юности.

Закончив, она вновь закурила и включила репродуктор: большой черный круг военного времени, теперь уже ни у кого таких не осталось. Люди стали покупать ламповые приемники «Москвич» радиозавода «Красный Октябрь», а кто посостоятельней — большие радиолы с разной музыкой.

Сквозь дым «Севера» из репродуктора к ней прорвался визг Никиты Хрущева. Он в бесконечной речи разоблачал культ личности.

Она вслушалась в эту нервическую белиберду, прерываемую оживлением в зале, а вслушавшись, поняла наконец, о чем это он, бишь.

«Мудак», — хрипло, но внятно, с оттягом сказала она.

Я, частенько забегавший в ее комнату: когда играли в прятки или просто так, посмотреть, как она будет хлебать водку с черным хлебом, — впервые услышал ее голос, и это слово врезалось в меня — и на всю жизнь.

Она умерла под новый 1959 год, вот уже и моя жизнь кончается, а я все думаю меж мелькающих картин перегнивающего прошлого, как и тогда почему-то подумал пацаном: «Так вот она какая, Родина-мать».

С самого раннего детства он твердо знал и был уверен, что бессмертен, что не умрет, а погибнет как герой, потому что он рожден героем. По ночам, засыпая в детском сладком одиночестве, он переживал эту героическую гибель и счастливо засыпал — и сны продолжали это захватывающее зрелище.

В возрасте становления, ломки, неистовстве и безразмерности негатива ко всем и всему он впервые вкусил жуткий и леденящий восторг суицида, который потом преследовал его всю жизнь. Его навсегда заманила и заворожила темная бездна, открывающаяся с парапетов мостов, балконов и карнизов высоток, краев обрывов глубоких оврагов и каньонов. Его навсегда соблазнили острия ножей и бритв, любое огнестрельное оружие, петли, снотворные таблетки и всякие глубины. Его тянули в них и на них неодолимо и властно.

Ужас и восторг, пережитые им в первую, не совсем удачную, но, слава богу, и никому не открывшуюся попытку суицида, уверили его в неминуемости героической гибели, раньше или позже.

Он рано начал пить — и сразу нелепо помногу, до бесчувствия или безобразия. Вино не веселило его, но вдохновляло — на яростные безобразия и гибельные, рискованные шаги, полные жестокости или опасности.

Он не мог объяснить себе, когда и почему его вдруг нестерпимо тянуло напиться. Именно напиться, а не выпить.

И он избегал пить и безобразничать с кем-нибудь, делить свое возвышенное безумие. При этом напивался он самой отвратительной дрянью, считая, что хорошие и приличные напитки недостойны его одиноких страданий, мучений и восхождений-нисхождений, которые он называл для себя нравственным траверсом, — от поэзии до скотства и вновь к темным и мрачным поэтическим смыслам тевтонского и готического стилей.

Он где-то работал всю жизнь, несколько раз меняя и саму работу, и свои должности, но он считал все это неважным и несущественным, потому что любая его работа действительно была неважной и несущественной. Поэтому, когда он кончил работать, он не почувствовал ни облегчения, ни сожаления, он вообще ничего не почувствовал, так как работа была изначально унизительно неважной и несущественной для него, да и для всех остальных также. Она не имела никакого отношения ни к его героизму, ни к его гибели, ни к его бессмертию, ни к нему по сути, она была лишь досадным и тягостным обстоятельством жизни, таким же, как его семья, жена, родители и дети.