Александр Каменский - «Сибирские заметки» чиновника и сочинителя Ипполита Канарского в обработке М. Владимирского

[л. 1] 88 88 Наверху страницы помета карандашом: «т. Шпилеву от Яницкого». С малых лет моих, как я могу себя запомнить, я был любимцем моего отца и в особенности матери, за что и я с своей стороны не только как сын по плоти, но и как человек по сердцу, платил со всею искренностию тою же монетой. Воспитание мое было самое простое, и примеры, много виденные, были таковы же; не имел сильного стремления к коварству, предрасположен был любить бедных по примеру отца и матери, а также и по чувству, во мне обитавшему, не относя, однако ж, сего, по неведению, к Тому, Кто в силах это дать и взять обратно, так как я не имел ни малейшего понятия о высоких и премудрых делах Божиих, хотя и видел их ежеминутно в природе. Конечно, я бы навсегда остался в таком невежестве, если бы Бог неисповедимыми своими путями не попустил меня быть испытану в жизни.

Проводя жизнь свою на совершенной свободе и занимая довольно легкую должность, я познакомился по одному случаю со вдовою R, у которой была дочь, отличавшаяся в своем кругу не только своею красотою и воспитанием, но всего более умом. И с тех пор, отдав ей всю свою преданность к ней, положительно потерял свою бесполезную свободу. Я считал ее настолько для меня недосягаемой, что […] страстью моей ребяческой, ибо мне было тогда всего 18 лет. Я всегда […] ее самолюбием, не смог про […] ее слову. С этого самого времени я нечувствительно погряз в бездну заблуждений, ходил без всякой цели, сам не знал, чего решить и что должен был делать.

Не воображая о сильном повреждении моего сердца, я устремил все мое искание на то только, чтобы получить руку девицы R, и открылся в том князю В, близкому им знакомому, от которого я и узнал, что их фамилия противоречить моему страстному желанию не будет.

[л. 1 об.] Одним вечером был я рекомендован ими бывшему у них гофмаршалу К, который, поняв состояние моей души и не одобряя службы моей в Сенате, предложил мне ехать с ним ко двору (я жил тогда в Москве), обещая доставить мне лучшее место. Пылкость воображения моего, что я буду при дворе, восхищала меня, и я не знал, как и благодарить его, почитая себя счастливым быть под его начальством. И тогда же назначено время моего отъезда. Я спешил скорее дать знать своим родителям и поделиться с ними таким счастием, но, к моему огорчению, что я и не предполагал даже, родители не выказали никакой радости и только одобряли мое желание единственно из любви ко мне, чтобы не доставить мне сильного огорчения. Теперь я ясно вижу, что самовластно избирать что-либо в молодости опасно и что, имевши старших в семействе, непростительно употреблять своеволие.

Готовясь в путь мне неизвестный, я, по молодости своей и малодушию, нисколько не заботился о будущем и не предвидел, какую глубокую скорбь я своею разлукою доставил своим родственникам, а главное родителям, что, видя их сердечную печаль и слезы, как будто провожали меня на тот свет, и я расплакался и стал что-то страшиться, не мог разобраться в своих чувствах и совладать с своим сердцем. Но все-таки, кое как собравшись, […] я прервал тягостное, мучительное […] стал утешать их тем благополучием, какое ожидает в будущем все наше семейство. Последнее прощание описывать не стану – оно почти всем, имеющим любимых родителей и любящих своих детей, более или менее известно по своей трогательности и мучительности расставания.

Простясь и получив благословение от родителей, я выехал из любимого мною дома, где юность моя не знала бурных страстей мира, присоединяясь же к придворной свите, [л. 2] с которой мне назначено было ехать. Я кажется исполнял веление какого-то голоса и в дороге в первый раз в моей жизни начал раздумывать о себе самом. Зачем, думал я, еду туда, где нет ни родных, ни знакомых, которые призрели бы меня в случае нужды? Зачем удаляюсь я от отца, матери, родственников? Тут я, выдохнув из глубины сердца, сказал, что так, видно, Богу угодно, а на душе опять стало так грустно, больно, сердце до того разболелось, что слезы невольно катились из глаз. Куда же я гожусь, продолжал я раздумывать, не бывши воспитан так, как воспитываются в нынешнем веке, и какую обязанность в силах буду нести? Такие думы открыли мне очень невыгодную для меня картину прошедших моих дней.

Наконец приехал я в Петербург, который не так уже казался мне привлекательным, как я его ранее представлял себе. Тоска душевная не давала мне возможности заниматься его прелестями и самыми выгодами, прежде меня прельщавшими. Опыт доказал, что чувство не обманывало. Живя во дворце мнимого моего благодетеля, я видел в полной мере пороки, к каким по простоте моих понятий, сердце мое еще не было подготовлено. Следовательно, по непривычке и не казались мне с хорошей стороны, но к мучению моему, в самом гнусном виде, от чего в глазах моих и благодетель мой терял цену. Думал я, однако ж, что он, хоть мало, но печется обо мне. Но думал я об этом именно тогда, когда он забывал, что я имею в нем нужду. Совестно мне было и стыдно напоминать ему часто о нуждах моих, но и ему самому, однако ж, было не легко слышать вопль страждущего сердца, потому что всегда отходил от меня со смущением и робким уверением о скором моем определении, сознавая свою ложь. Теперь вижу, что и знатную особу пред человеком мало значущим совесть обвиняет иногда, потому то они редко к себе и допускают тех людей, которые напоминают [л. 2 об.] им собою их несправедливость.

Три месяца проживши в тщетной надежде, я получил известие из Москвы, что меня и из настоящей моей службы за просрочку выключили. Сказывано об этом грустном для меня известии гофмаршалу, думая, что его тронет мое положение, а он еще и рад был этому. Теперь, сказал он, без хлопот можно определить скорее, не утруждая никого просьбой об отставке. Я хоть и был порадован таким его приветствием, но, уже привыкши к ним, мне не было от того легче. Я вышел от него с сердцем, полным тоски и печали; слезы невольно текли из глаз, и я бы совершенно предался пагубному отчаянию, от которого родились бы и все пороки, ведущие к вечной гибели человека, если бы Провидение не сжалилось надо мною: Оно открыло мне место пребывания моего дяди, который, выслушав всю историю моего странствия, призрел меня и радости моей казалось не будет конца. С этого времени, чем чаще я стал бывать у дяди, тем больше становился покойнее. Иногда, сидя у него один, я боялся выдти. Мне все казалось, что меня как будто гоняли по всему городу и не давали покоя и как будто я нашел такое безопасное место, в котором меня не смели тревожить. В этом-то кротком убежище я серьезно уже начал помышлять о себе. Рассудок в спокойные минуты, кажется, господствовал во мне. Я начал учиться, как должно молиться и благоговеть Господу, от чего и ошибка моя в моем мнимом благодетеле более не страшила меня, и я начал удаляться от него.