Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Психологический шок усиливался еще и от того, что не было культурного языка для передачи пораженческих настроений. Война и связанные с ней победы для русского культурного сознания прочно ассоциировались с одической традицией прославления героев. Парадоксальным образом Аустерлиц в первое время даже поднял авторитет царя. Александр I с момента восшествия на престол не пользовался особой популярностью среди дворянства. Как вспоминал А.C. Стурдза, «в течение первых десяти лет правления Александра в салонах обеих столиц все почти в один голос более или менее громко говорили о крайней посредственности императора, о скромности его умственных способностей, о его обманчивой мягкости, скрывающей полное отсутствие энергии и таланта» [Stourdza, 1859, s. 96].

Даже приезд Александра к армии накануне Аустерлицкого сражения (событие само по себе неординарное, хотя бы уже в силу того, что со времен Петра I русские монархи появлялись перед войсками только на парадах) встретил холодный прием. Очевидец этого события граф А.Ф. Ланжерон вспоминал: «Я был удивлен так же, как и другие генералы, холодностью и угрюмым молчанием, с которыми войска встретили Императора» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 283]. Но совершенно иначе Александр был принят после своего бесславного возвращения из‑за границы в 1805 г. 9 декабря в 4 часа утра царь въехал в столицу и остановился у Казанского собора. Один из очевидцев описал то, что за этим последовало: «Все устремилось туда со всех ног. Он был так сжат со всех сторон, что не мог двинуться с места. Все пали на колени и целовали ему ноги и руки. Радость напоминала иступленный восторг. Этот государь, столь заслуженно обожаемый, плакал от умиления и заверял, что это мгновение восполняет ему все огорчения, которые он испытал, и что он всей душой согласен страдать еще больше, чтобы только снова видеть столь приятные его сердцу свидетельства» [Там же, с. 285].

Так встречал побежденного императора простой народ, но и дворянство не осталось в стороне. Буквально через несколько дней, по случаю дня рождения Александра (12 декабря), Дума кавалеров ордена Святого Георгия в лице своих депутатов, князей А.А. Прозоровского и А.Б. Куракина, обратилась к царю с прошением «о возложении на Себя I степени ордена Св. Георгия». Несуразность этого прошения заключалась в том, что, согласно статуту этого ордена, его мог получить только тот, кто «лично предводительствуя войском, одержит над неприятелем, в значительных силах состоящим, полную победу, последствием которой будет совершенное его уничтожение» [Дуров, 1993, с. 37]. Свой отказ от столь мало заслуженной им награды Александр мотивировал тем, «что знаки первого класса сего ордена должны быть наградою за распоряжения начальственные, что он не командовал, а храброе войско свое привел на помощь своего союзника, который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям, и что потому не думает он, чтобы все то, что он в сем случае сделал, могло доставить ему сие отличие; что во всех подвигах своих разделял он токмо неустрашимость своих войск и ни в какой опасности себя от них не отделял, и что сколько ни лестно для него изъявленное кавалерскою Думою желание, но, имев еще единственный случай, оказал личную свою храбрость, и в доказательство, сколь он военный орден уважает, находит теперь приличным принять только знак четвертого класса оного» [ПСЗРИ, т. 28, с. 1300–1301; Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 145].

Не менее благосклонна к побежденному царю была настроена и Москва. 2 декабря 1805 г. C.П. Жихарев заносит в дневник:

Известия из армии становятся мало-помалу определительнее, и пасмурные физиономии именитых москвичей проясняются. Старички, которые руководствуют общим мнением, пораздумали, что нельзя же, чтоб мы всегда имели одни только удачи. Недаром есть поговорка: «лепя, лепя и облепишься», а мы лепим больше сорока лет и, кажется, столько налепили, что Россия почти вдвое больше стала. Конечно, потеря немалая в людях, но народу хватит у нас не на одного Бонапарте, как говорят некоторые бородачи-купцы. И не сегодня, так завтра подавится, окаянный. Впрочем, слышно, что потеряли не столько мы, сколько немцы, которые будто бы яшася бегу тогда, как мы грудью их отстаивали [Жихарев, 1955, с. 135].

Настроение москвичей быстро менялось от растерянности до полного восторга: «Удивительное дело! – продолжает свой дневник Жихарев, – Три дня назад мы все ходили как полумертвые и вдруг перешли в такой кураж, что боже упаси! Сами не свои, и чорт нам не брат. В Английском клубе выпито вчера вечером больше ста бутылок шампанского, несмотря на то что из трех рублей оно сделалось 3 р. 50 к. и вообще все вина стали дороже» [Там же] [18] Правда, эти восторги не всегда переносились на царя. Как вспоминал Ф.Ф. Вигель, в Москве «позволяли себе осуждать царя, даже смеяться над ним и вместе с тем обременять ругательствами победителя его, с презрением называя его Наполеошкой» [Вигель, 2003, кн. 1, с. 404]. .

Одним словом, Москва вступала в новый 1806 год в приподнятом боевом настроении. «Московские ведомости» от 3 января 1806 г. поместили «Стихи на Новый 1806 год» с соответствующими настроению строками:

Если еще о персах и можно было говорить в победоносном тоне, с учетом некоторых успехов, достигнутых русской армией под командованием П.Д. Цицианова в Закавказье в 1804–1805 гг., то упоминания «галла» в этой связи звучит почти как насмешка. Тем не менее поражению под Аустерлицем радовались как победе.

Радовались, конечно, не поражению, а возвращению России к активной внешней политике. Четыре с половиной года мирного царствования, реформаторской деятельности Негласного комитета большинством дворянства были встречены как проявление государственной слабости и отсутствие политических перспектив. От царя ждали решительных шагов прежде всего в международной политике. При этом идеи либеральной войны тоже были мало понятны. Нужна была патриотически ориентированная внешняя политика, сродни той, которую проводила Екатерина II. Поэтому возросшую популярность царя после Аустерлицкого разгрома, следовало воспринимать как аванс со стороны общественного мнения, стремящегося вернуть России былое влияние в международных отношениях [19] На разговоры об Аустерлицком поражении было наложено своего рода табу. Поражения, разумеется, никто не скрывал, но и говорить о нем в обществе было непринято. Такое положение по инерции продолжалось довольно долго. По позднейшему свидетельству Ф.Б. Булгарина, «сорок лет, почти полвека, Аустерлицкое сражение было в России закрыто какой‑то мрачной завесой! Все знали правду, и никто ничего не говорил, пока ныне благополучно царствующий государь-император [Николай I. – В. П .] не разрешил генералу А.И. Михайловскому-Данилевскому высказать истину» [Булгарин, 2001, с. 191]. .