Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Следующий далее фрагмент о Люцифере сближает ветхозаветный отрывок из Книги пророка Исаии – «Как упал ты с неба денница [Державин, 1870, с. 120; Гецель, 1883, с. 651–652], сын зари! Разбился о землю попиравший народы. А говорил в сердце своем: “взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему”. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Ис. 14: 12–15) – со словами Иоанна Богослова: «…и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполенном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами» (Ои. 17: 3). Под «женой» обычно понимают Вавилон, или его субститут – языческий Рим, – под зверем, на котором она сидит, – дьявола, а Люцифер может трактоваться и как падший Сатана, и как вавилонский царь. Вся эта эмблематика в контексте 1812 г. получала вполне конкретный смысл: вавилонский царь – Наполеон, Вавилон – Париж. Расшифровку же семиголового и десятирогового зверя дал сам Державин в комментарии: «Под главами разумеются здесь семь королей, поставленных Наполеоном, как-то: – неаполитанский, вестфальский, виртембергский, саксонский, голландский, испанский, баварский ; а под рогами – десять народов, ему подвластных, а именно: австрийский, прусский, саксонский, баварский, виртембергский, вестфальский, итальянский, испанский, португальский, польский, как в манифесте от 3 ноября 1812 г. явствует». Таким образом, уже не Апокалипсис кодирует события, а наоборот сами события «прочитываются» как реализация апокалиптического пророчества, т. е. знак и референт меняются местами.

Подобно тому как в Наполеоне воплощается библейское пророчество о наступлении Антихриста, в Кутузове, уже в силу одного его имени, воплощается архангел Михаил – «князь великий, стоящий за сынов народа твоего» (Дан. 12: 1):

В комментарии к этому месту Державин писал: «Замечательно, что фельдмаршал Кутузов, при поручении ему в предводительство армии, как бы нарочно пожалован князем, чтобы сближиться с Священным Писанием» [Державин, 1870, с. 121]. В Бородинском сражении Державин увидел отражение апокрифической легенды о небесной борьбе архангела Михаила с Сатаной, согласно которой Михаил ниспровергает своего противника в преисподнюю:

В «Гимне» довольно абстрактно представлена роль Александра I, хотя царь неоднократно упоминается в тексте. Сначала призывается Муза («священно-вдохновенна дева»), чтобы воспеть

Этот сюжет кодируется апокалиптической битвой дьявола и его подручных с Агнцем:

Не довольствуясь чисто метафорическим сближением Агнца с Александром I, Державин придает особое значение тому, что «царствующий император вступил на престол под знаком Овна» [Державин, 1870, с. 118]. Но далее в тексте архангел Михаил (Кутузов) подменяет Александра в качестве непосредственного победителя Сатаны (Наполеона). Александру же отводится вполне официальная функция организатора победы. Однако лежащая за пределами библейского нарратива, она оказывается лишенной священного ореола. Видимо, чувствуя, что царю в «Гимне» не воздано должного, автор объясняет это собственной старостью:

Дело, конечно, не в старости Державина, кстати сказать, весьма плодовитой в поэтическом отношении. До начала заграничных походов царь воспринимался скорее как некий символ Отечества, чем реально действующее лицо, и в этом смысле его поведение не являлось сюжетообразующим. И только желание царя продолжить войну, когда многие ее считали уже законченной, вывело его на авансцену событий и предоставило ему роль протагониста в библейском нарративе. Как уже отмечалось выше, именно с этого момента в церковных проповедях актуализируются новозаветные мотивы, и Александр все чаще уподобляется Христу.

Своего апогея сакрализация монарха достигает в момент оккупации союзными войсками Франции. Намеченная в «Гимне» тема Агнца-Христа, победившего дьявола (Ои. 17: 14), получает у Державина дальнейшее развитие:

Но если здесь Александр лишь уподобляется Богу, то в стихотворении «На возвращение императора Александра I», его богочеловеческая природа утрачивает метафорический характер:

Сближение Александра с Христом в данном случае не было лишь данью риторике и не просто отражало народные представления о сакральном характере царской власти в России. В данном случае это имело прямое отношение к языку, описывающему новый порядок вещей в Европе, когда людям казалось, что период глобальных войн, порожденных Французской революцией, должен завершиться столь же глобальным миром. Параллель между апокалиптической скорбью и эпохой Наполеоновских войн, многократно тиражируемая не только в России, но и в Европе, лишь укрепляла в сознании людей эсхатологические ожидания.

Изменение государственных границ всегда сопровождается повышенной идеологической активностью со стороны тех, кто эти изменения производит, а следовательно, неизбежно приобретает семиотический характер. Инкорпорируемое пространство при этом может подвергаться двоякой трансформации. В одних случаях в него могут транслироваться тексты из центра инкорпорирующей структуры. В других – оно само может становиться неким транслирующим пунктом. Тогда направление текстов принимает противоположный характер: из периферии в центр. В первом случае семиотические преобразования будут затрагивать лишь вновь приобретенные территории, во втором – все культурное пространство. Примером первого может служить образование социалистического лагеря по окончании Второй мировой войны, когда Советский Союз, создав буферную зону из так называемых стран народной демократии, провел в них политические преобразования, значительно продвинув идеологическую границу на Запад. Примером второго случая может служить Северная война, когда отвоевание у шведов прибалтийских территорий сопровождалось преобразованием российской государственности по шведским и шире европейским моделям. В первом случае страны социалистического лагеря служили буферной зоной и усиливали непроницаемость границ между враждебными мирами. Во втором – граница, вдвинутая в Европу, не столько отделяла от нее Россию, сколько должна была подчеркивать европейский характер российской государственности.