Збигнев Залуский - Сорок четвертый

«На заседании правительства ПР единодушно принято решение, уполномочивающее вас объявить в выбранный вами момент о начале восстания» {99} 99 Цит. по: „Polskie Siły Zbrojne”. t. III, s. 664. .

Командующий АК генерал Бур (Тадеуш Коморовский) поставил перед подпольным советом министров два вопроса:

1) Должны ли части Армии Крайовой овладеть Варшавой до вступления в город советских войск?

2) Сколько времени должно пройти между моментом, когда части АК овладеют столицей, и вступлением в нее Советской Армии?

На первый вопрос он получил ответ: «Да». На второй: «Для того чтобы дать гражданской администрации возможность начать выполнение своих функций и выступить в роли «хозяина», самое меньшее — 12 часов» {100} 100 Tadeusz Bór-Komorowski: „Armia Podziemna”, Londyn, 1952, s. 224. .

31 июля в 17.30 дипломированный полковник Монтер (Антони Хрусцель), командующий Варшавским округом АК, доложил генералу Буру о том, что он получил сведения о появлении советских танков на улицах Праги, и потребовал, чтобы был дан приказ о начале восстания, добавив, что если он не получит его теперь, то потом «будет слишком поздно» {101} 101 Цит. по: Aleksander Skarzyński: „Polityczne przyczyny Powstania Warszawskiego”, Warszawa, 1964, s. 248. .

Риск был огромный. Несколько часов назад было решено, что восстание не начнется по крайней мере в течение ближайших дней…

«И тогда один из самых старших по званию, фамилия в данном случае не играет роли, в патетической речи напомнил о 1831 годе и дерзко сравнил позицию собравшихся с тогдашней нерешительностью Скшинецкого» {102} 102 Там же, с. 249. .

Генерал Бур немедленно послал за вице-премьером Янковским.

«Пан Янковский, — вспоминает Бур, — выслушал меня, а затем задал вопросы некоторым офицерам штаба. Составив себе таким образом более полное представление о положении, он обратился ко мне со словами:

— Очень хорошо, в таком случае начинайте» {103} 103 Там же. .

31 июля 1944 года после 18 часов генерал Бур обратился к полковнику Монтеру со словами, подлинного значения которых никто из присутствовавших тогда не мог предвидеть:

«Завтра ровно в 17 часов вы должны начать в Варшаве операцию «Буря».

Монтер вышел. А в комнату вошли отсутствовавшие до этого начальники оперативного и разведывательного отделов Главного командования АК полковники Филип (Ян Шостак) и Хеллер (Казимеж Иранек-Осмецкий).

«Неужели для принятия этого решения, господин генерал, вам не были нужны ни руководитель разведки, ни руководитель оперативного отдела?» — с горечью спросил полковник Филип {104} 104 Там же, с. 250. .

На другой день раздались первые выстрелы, и премьер Станислав Миколайчик в Москве в первой беседе с главой Советского правительства сразу же заявил:

«Я хочу информировать вас о том, что в Варшаве находятся вице-премьер и три члена моего кабинета. Они составляют подпольное правительство Польши» {105} 105 По неофициальной польской стенограмме, см.: Edward J. Rożek: „Allied Wartime Diplomacy — A Pattern in Poland”, New York, 1958, s. 237—242. .

Спустя год Монтер, уже генерал, написал:

«В освобожденной столице суверенного государства легальные власти должны были взять в свои руки управление всей освобожденной страной… Надо было показать всему миру, что правительство находится на посту…» {106} 106 Antoni Chruściel (Monter): „Powstanie Warszawskie”, Londyn, 1948, s. 13, цит. по: A. Skarzyński, s. 289. .

До сих пор историки ведут споры о том, что же представляло собой Варшавское восстание. Было ли это продолжение «Бури» — демонстрации против Советского Союза, которая переросла в длительную вооруженную борьбу против Германии, или же возврат к концепции всеобщего восстания — взятия власти буржуазным правительством на волне поднимавшейся национальной войны с захватчиками. Изменился ли реакционный характер этого события в момент начала, в первый день восстания, или же восстание до конца имело двойственный характер — характер реакционной демонстрации верхов и патриотической борьбы низов? Представляло ли собой восстание 1 сентября что-то другое по сравнению с тем, чем оно было 1 августа? Отличается ли кровь павшего полковника от крови рядового солдата, поскольку полковник погибал за концепцию, а солдат — просто за Польшу?..

Не слишком много смысла в подобных сомнениях…

В один из дней августа, во время боев, за сохранение связи между Жолибожем и Центральным районом, девять девушек-связных из группировки Кедыва ГК АК пробирались одна за другой, неся важный приказ, через железнодорожные пути, разделявшие эти участки борьбы. Одна за другой. Семь из девяти погибли. Умиравшая Крыся Хечкувна сказала капеллану:

«Не страшно умирать за родину».

Писатель — его дочь, подруга Крыси, погибла в восстании с боевой песенкой «Парасоля» на устах — с горькой иронией комментирует ее слова: «Она не умела выражать чувства и плохо писала сочинения…» {107} 107 Melchior Wańkowicz: „Ziele na kraterze”, Warszawa, 1959, s. 519. . Крыся просто не знала, что таких слов никогда не произносят вслух. Их не произнес бы полковник Живицель (Мечислав Недзельский), командующий повстанцами в Жолибоже, серьезно раненный и руководивший своими подчиненными вплоть до последней минуты, до поражения.

Они не произнесли бы этих слов. Они молча, но упорно воплощали в жизнь свой моральный смысл, они служили родине, и это было важнее всего. Их моральная сила имела своим источником не надуманную политико-стратегическую концепцию, а, как и моральная сила их молодых солдат, верность родине и веру в правильность избранного пути. Верность и веру, искреннюю и честную. Они служили не идее низов или верхов, ибо речь шла вовсе не об этом, они служили Польше в целом, сверху донизу. Свободной. Единственной. Подлинной. Так им тогда казалось. Да, в самом деле, подлинной, но только другой. Ибо, по сути дела, тогда в единой борьбе против захватчиков было две Польши.

Я думаю, что Варшавское восстание было прежде всего проявлением, наглядным свидетельством своеобразного двоевластия, существовавшего в Польше.

Можно ли вообще говорить о двоевластии применительно к Польше, через которую проходила линия фронта, к Польше, подавляющая часть которой была оккупирована? А власть Германии? Однако мы знаем всю специфику морально-психологического и политического положения польского народа в условиях оккупации. Мы знаем, что, хотя оккупационный режим самым реальным и жестоким образом определял повседневное бытие, жизнь и смерть нации, он не воспринимался поляками как «всамделишная» жизнь. Ощущение, что все чужое — не настоящее, что даже смерть не настоящая и что истинно только то, что польское — в подполье и за границей, в сердцах и на волнах эфира, — это ощущение было всеобщим и всеохватывающим. Настоящая польская смерть за колючей проволокой Майданека или под стенами Павяка словно бы и не была частью польской жизни. Польской жизнью считались Тобрук и отель «Рубенс», проблема «анархиствующих» Батальонов хлопских и «козни» пепеэровцев или гвардейцев «Ценя» в Красницком, расколы среди народовцев, в результате которых все большие группы крайних переходили на позиции сотрудничества с немцами (а следовательно, оказывались за рамками истинной польской жизни). Даже граф Роникер и его Главный опекунский совет не были частью польской жизни — слишком уж явно они принадлежали к оккупационному, временному, «невсамделишному».