Збигнев Залуский - Сорок четвертый

Но только когда 1-я армия пыталась организовать прорыв и переправу на пражский берег всех повстанческих сил из Жолибожа, Главное командование АК крайне нервозно и поспешно, не поколебавшись принять помощь и посредничество немецкого штаба, свело этот уже согласованный и принятый план на нет, вынудив командование АК этого района капитулировать даже раньше, чем во всей Варшаве.

Тяжело раненный полковник Мечислав Недзельский, издерганные боями, доведенные до пределов и сверхпределов человеческой выносливости офицеры АК, рассматривавшие план, предложенный жолибожским командованием АЛ — капитаном Шведом (Шанявским) и поручником Зеноном (Клишко), — отдавали себе отчет в общей обстановке: намерениях начальства, стратегическом смысле плана, который они до этих пор осуществляли, трагизме города и более общем смысле предложенного им выхода и его возможных политических и личных последствиях. Зенон Клишко, тогдашний поручник Зенон, вспоминает об этом совещании: «Рассуждения о завтрашнем дне носили мрачный, саркастический, а иногда патетически драматический характер, но наш план был принят» {169} 169 „Nowe drogi”, 1964, nr 8, s. 24. . За час до момента, когда должен был начаться прорыв к Висле, прибывший по категорическому приказу генерала Бура полковник Вахновский не без труда сломил сопротивление жолибожского командования АК. «Прекратились выстрелы, полковник Живицель вызвал офицеров, — рассказывает капитан Швед, — и сообщил нам, что капитуляция Жолибожа стала совершившимся фактом. Началось всеобщее замешательство. Один из офицеров АК расплакался. Со слезами на глазах он заклинал своего командира, чтобы тот порвал позорный акт соглашения…» {170} 170 Jan Szaniawski: „Jak Bóg oddal Żoliborz” — „Rzeczpospolita”, 5 X 1944.

Из охваченной отчаянием толпы, в которую в течение нескольких минут превратилась собранная на площади Вильсона (ныне площадь Парижской Коммуны) и готовая к прорыву колонна повстанцев, выступили бойцы АЛ, слишком немногочисленные, чтобы прорвать кольцо над Вислой. Лишь немногие из них добрались до Праги.

В Лондоне анализировали депешу генерала Бура, предупреждавшую о возможности частичной или общей капитуляции:

«Сообщаем вам об этих возможностях заранее, чтобы вы могли подготовить к этому англо-саксонских государственных деятелей. Ибо мы считаем, что подавление восстания в Варшаве имеет не столько военные аспекты, сколько политические. И своевременное их осмысливание вами и союзниками может оказаться полезным в политической игре.

Очевидно, что после поражения восстания в Варшаве власть во всей стране перейдет в руки коммунистов» {171} 171 См.: „PSZ”, t. III, s. 865. .

По прошествии ряда лет Филипп Джибс, английский романист, весьма посредственный, но вдохновляемый высокими и хорошо осведомленными польскими эмигрантскими кругами, в очень объемистом произведении «Свобода не имеет цены» вложил в уста повстанческого командира такую декларацию:

«— Мы будем сражаться до конца, — резко бросил полковник, — будем сражаться до последнего патрона. Спроси любого из этих ребят! Они скажут тебе то же самое. Они предпочитают смерть позору. Они полны гордости — да и какое будущее их ждет? Русское ярмо. Лагеря принудительного труда. Утрата веры. Кабала душ. Лучше смерть!» {172} 172 Philip Gibbs: „Wolność nie ma ceny”, t. II, Londyn, 1955, s. 135—136.

То же самое скажет — вполне серьезно — политик, пилсудчик, варшавский деятель времен восстания, слова которого записал, пожалуй объективно, близкий ему Фердинанд Гоетель:

«Каждую минуту слышатся проклятия и жалобы по поводу того, что красные войска остановились по ту сторону Вислы и не вошли в Варшаву. Допустим, что, войдя, они обошлись бы с нашими солдатами великодушно или, что хуже, признали бы наши подпольные власти. Вы представляете, что бы тогда произошло? Только горсть людей сохранила бы память обо всем, с чем мы столкнулись во время этой войны. Остальные поддались бы порыву, внешней стороне свободы, подобно тому, как они опьянели от нее в первые дни восстания. Тогда бы мы политически могли все проиграть и с криками «виват!» все подписать. А так, по крайней мере, протестуют оставшиеся после нас руины» {173} 173 Ferdynand Goetel: „Czasy wojny”, Londyn, 1955, s. 164—165. .

Если речь шла об этом, то, как и в отношении «Бури», в целом следует задуматься, не были ли ее конечные и наиважнейшие политические и исторические цели все же осуществлены. Варшавская трагедия долгие годы лежала тяжким грузом на всей польской жизни и еще до сих пор сбивает с толку многих поляков.

…Сделаны проходы в баррикадах, и измученные колонны повстанческих батальонов в сомкнутом строю, исполненные горечи и достоинства, вступают в густые шпалеры конвоя победителей. В поставленные корзины падают автоматы: трофейные немецкие «шмайсеры», собственные подпольные «молнии», сброшенные с парашютами английские «стэны» и советские ППШ. До конца верные приказу, повстанцы идут на запад. Мы знаем, они сделали все, что было в их силах, знаем, что они великолепно сражались, что, выполняя свой солдатский долг и проявляя искреннюю, настоящую волю к борьбе до конца, они служили родине. Ничто не умалит заслуженного ими венка солдатской славы.

Но только почему так громко звучит в ушах этот крик? Оборванная худая женщина с горящими глазами перебегает через площадь Вильсона, заглядывая за обломки ворот и груды камней…

— Юрек! Анка! Дети мои, дети… Понимаете, они только пошли за угол отнести на баррикаду чего-нибудь попить… Может быть, вы их где-нибудь видели? Ведь это недалеко… они сейчас вернутся, правда?!

Спустя четыре месяца подпоручник Станислав Коморницкий из 14-го пехотного полка 1-й армии, некогда подхорунжий Налэнч из варшавского корпуса АК, встретит эту женщину на своем пути на запад. Протаптывая в числе первых тропинки среди руин, она по-прежнему будет взывать:

— Дети мои, дети! {174} 174 Stanisław Komornicki: „Na barykadach Warszawy”, Warszawa, 1964, s. 339—340.

Я знаю, что этот образ вносит неприятный элемент разлада, диссонанс в становящуюся все более гармоничной картину нашего недавнего прошлого, которую мы рисуем себе. Зачем напоминать обо всем этом страшном — собственно говоря, уже только неприятном — теперь, когда по прошествии двадцати лет мы стараемся извлечь все, что было прекрасного, благородного в нашем прошлом, все, что было правильного, достойного и морально полезного? Эта обезумевшая женщина портит общенациональное «возлюби ближнего своего!», столь милое нашему сердцу…

Однако в то время мы открыто и искренне, с глубоким возмущением говорили о преступлении.

А сейчас, когда мы наконец поняли, что это нечто стоящее, что вся нация, что каждый поляк искренне и самоотверженно боролся, как мог, за Польшу, за свободу, — вдруг стало считаться нетактичным напоминание о том, что каждый ведь делал это по-своему, что против немцев мы боролись вместе, но одновременно порознь, ибо…