Збигнев Залуский - Сорок четвертый

Обарский подумал: как же так, разве Марцин не слышал сам этого материнского причитания, ничего не понял?

Думали о том, как брать власть. Где сегодня те, кто назначил их в гражданскую милицию? Три года гибли за власть народа, за нацию, научились произносить слово «родина». Поняли: только то имеет цену, что сделано своими руками…

Становится все холоднее… Регулировщица что-то говорит… Если бы лучше понимать! «Отечество пролетариата», а языку так и не научился. Приглашает его под навес, протягивает кружку — горячее что-то, наверное чай. Нога онемела, она всегда немеет от холода. Неизвестно, то ли это со времен следственной тюрьмы, то ли последствия ранения под Рендзиной, которое некогда было лечить… А все же сердечная баба.

И, попивая красноармейский чай, товарищ Обарский думает, что все же хорошо, что майор Селиверстов обещал послать жене мешочек крупы, не для себя ведь, что курносая регулировщица в полинявшей гимнастерке с погонами очень симпатичная и милая девушка, что железнодорожники его поймут, что с людьми Фратека все как-нибудь утрясется, что относительно этих пекарей надо все же согласиться со старым бургомистром и что завтра, наверное, распогодится и, вполне возможно, выглянет краешек осеннего солнца.

Леший.Вечернее солнце придает неожиданную яркость блеклым порыжевшим лугам над Вислой, ивовым зарослям, стенам стоящих на берегу хат, и только бурый цвет воды напоминает об осени. С переправы доносятся крики ездовых, погоняющих лошадей, легкий ветер оттуда, с запада, шевелит над головой ветви яблонь… Леший лежит в траве под яблонями и смотрит на небо. Кровь лениво переливается по жилам. Опорные пункты — опорные пункты ведь не нужны, кругом русские, фронт уже впереди… Славный тот подполковник… Сталинград… Об этом думали, это и здесь ощущалось. А теперь — все кончено! Они пришли, и он, Леший, со своим отрядом оказался уже на Большой земле. За фронтом, в тылу. Значит, все кончено. А два года назад вышли они вдвоем с братом из родного дому. Теперь… теперь, пожалуй, придется вернуться в гимназию.

Леший лежит неподвижно, расслабленный. Он ничего никому не должен, от него уже ничего не требуется, ибо Леший — вовсе не из леса. Он родился не Лешим и не в лесу. Когда-то очень давно был тот лес, была та деревня — в отцовских воспоминаниях. Он же помнил отца чиновником на почте в небольшом городке. Отец ставил штемпели, выписывал квитанции, но считался чиновником. Он больше всего на свете боялся, как бы его сыновьям не пришлось возвращаться туда, откуда он с таким трудом выкарабкался. Каждая тройка в аттестате сына была для него глубокой и настоящей трагедией. Каждое замечание учителя или, не дай бог, коменданта полиции было предвестником катастрофы.

«Ты не знаешь урока», — говорил отец. Леший не знал. Последнее, что помнил, это немой укор в глазах отца каждое утро, когда тот видел, что сын не идет в школу. Но разве сын был виноват? Ведь гимназию закрыли немцы.

Леший смотрит на реку. Шумит в ушах — это вода в Висле течет? Завтра-послезавтра дотечет до родных мест. А старик не дожил. Штемпель на почте был тот же самый, а мир стал непонятным. Отец не мог его долго выдержать… Леший убежал из вагона вместе с младшим братом. Шесть дней шли лесами, ночевали в стогах. Брату было 12 лет, он часто падал. Леший бил его по лицу, а потом мальчишку пришлось нести на руках. Еле тащил, тяжело было. И с голоду чуть не умерли.

А теперь все кончено. Покой. От него ничего не требуется… В Туронёве тогда остановились, за лесом. Никто не допытывался, кто они и откуда. Какой-то старик приютил их. Леший помогал ему в поле — научился. Ложку давали, допускали к миске. Брат ходил за скотиной, тоже имел кусок хлеба. А мать? А матери кто даст? Как ей помочь? Голонка его научил. Раздолье тогда было. Стояли в карауле — он тоже. Молодой, правда, был, и люди его здесь не знали. Ну первый раз нажал на спусковой крючок…

Леший сплюнул — о чем речь? Столько трупов кругом. Днем спали. Ну крал! Так ведь не для себя. И только Шеля вытащил его из этого. Давал читать газеты, потом книжки: «Краткий курс» и «Вопросы ленинизма», русскую грамматику. Учился. Снова учился. Работы не боялся. Шеля говорил: придет время, когда власть будет лежать на столе и некому будет ее взять. Когда придут русские… Леший усмехнулся. Русские… Все оказалось не так просто. Он и раньше их видел. Еще тогда он накинулся на советского майора с Золотой Звездой Героя. «Зачем даете оружие эндекам? Чтобы в нас стреляли?» Тот майор тогда оправдывался, мол, не знал, что бой был совместный. А годом раньше Леший и сам не знал, что это такое — эндек. Откуда ому было знать? Название наверняка из книги, но в Мыслибуже он сам видел постель свинаря в хлеве и графское ложе во дворце. Посмеялись они с братом, когда свинарь не захотел влезать под графское одеяло. А гонористый граф, когда делили скот, суетился: дескать, он тоже гражданин, тоже имеет право на один коровий хвост. Смешной был граф… Часто они ходили к нему то за зерном, то поесть, а то и попросту позабавиться… И странно, с немцами граф не убежал. Сидит ждет, а чего ждет?

…Почему же тогда Леший поехал на Буг, бросил людей? Если бы остался, не случилось бы ничего плохого, он не пошел бы ни на какие переговоры с реакцией. Его всегда ругали за то, что рука у него слишком тяжелая, а на спусковой крючок нажимает слишком легко. Здесь есть над чем задуматься. Так говорили не графские прихлебатели, а людовцы. Людовцы — это те, кто с нами. А когда наведешь дуло, то каждый говорит, что он людовец, как тот Апостол. Кто не с нами, тот эндек.

Обарский из центра только бумажки ему посылал:

«…Расстрел без доведения до всеобщего сведения причин порождает атмосферу хаоса и беспокойства. Повторение подобных случаев ведет к тому, что и членов народных советов могут перестрелять свои же люди…» {203} 203 Из писем председателя народного суда и и. о. председателя Люблинской Рады Народовой Зыгмунда Голавского командующему Люблинского округа АЛ от 22.III 44; см.: „GL i AL na Lubelszczyźnie”, Lublin, 1960, s. 168.

«…Часто в АЛ поступают доносы, что такой-то является эндеком и что его надо убрать. Ссылаясь на решение воеводской рады народовой о том, что за взгляды убивать нельзя, напоминаю, что самовольные расправы не соответствуют воле народа… Решение по таким делам только потому, что кто-то, даже не понимающий, что такое эндек, шепнет, что этого эндека надо убрать, затрудняет работу, усиливая недоразумения, и может привести к нежелательной братоубийственной войне» {204} 204 Там же, с. 168. .

Глупости! А здесь надо по-рабочему, твердо!

Он гордился тем, что его ненавидят. Правильно Шеля всегда говорил: «Если враг поливает нас грязью, значит, мы ему на хвост наступили, значит, мы действуем правильно». За Апостолом Леший гнался через три уезда. Приказы не могли его догнать. И хорошо. Они были не такие, как ему хотелось бы… «Время от времени еще бывает, что кто-то шепнет, что где-то там есть эндеки и нужно их убрать. Командир отряда идет и убирает» {205} 205 Там же. . Жаль только, что догнал Апостола слишком поздно. Эх, наконец-то у него появился отряд как отряд, было на что посмотреть. 120 парней, 11 ручных пулеметов, у половины людей автоматы. Он показал бы тому из НСЗ легальное правительство и конституцию! Леший задумался. Что-то тут у него концы с концами не сходились. Ведь он все же догнал Апостола, на Рендзине они заняли позиции рядом, два дня и ночь отбивали немецкую атаку под прикрытием самолетов, с танками, потом целую ночь двигались вместе, 35 километров по пескам. Апостол потерял коней, раненых несли на плащ-палатках. Тот крик до сих пор стоит у него в ушах. Дал свою повозку. Тоже люди, хотя и аковцы. Сражались, ничего не скажешь, неплохо, только откуда эта взаимная вражда и почему?