Збигнев Залуский - Сорок четвертый

Полковник Павельский молчит. Лишь когда он узнает, что сын бежал, им овладеет чувство непонятного облегчения. Он промолчит и тогда, когда молодой и такой неопытный помощник воскликнет: «Он не доверял даже нашему правосудию!..»

Нет, это уже не руководитель исторических свершений. Скорее это преданный и беззаветный исполнитель приговоров истории.

Обарский.Товарищ Обарский ждет. Он может сесть на обочине шоссе под сырым кустом, может прохаживаться по асфальту, может поболтать с русскими на контрольно-пропускном пункте. Все это ничего не меняет: товарищ Обарский ждет. Мокрый асфальт шоссе, ведущего из Львова через Люблин на Варшаву, убегает вдаль, и по нему, по этому главному тракту, мчатся машины: студебеккеры и зисы, газики и эмки. Путь Обарского лежит в сторону, на ухабистый проселок, на который редко кто сворачивает, да и зачем? Полногрудая регулировщица, не слишком любезная с ним, долго рассматривает документы. Обарский понимает ее недоверие: какой он представитель власти, если не имеет машины и торчит под дождем на перекрестке, ожидая попутного транспорта.

И в самом деле, зачем он туда ездил? Ничего не изменил, ничего не совершил, только глазами моргал. Ну что ж, ошибся, товарищи еще раз поправили. Только почему так грустно? Потому что спросили, как на его собственном участке, как жизнь, как кадры? Попали в самую цель. В нем поднялась злость. Ведь он так старался! А откуда их взять, эти кадры? Сколько раз он ошибался! Сначала с Марцином, потом с Павлом. Павел старый коммунист. Обарский послал его к пекарям. Не прислушался к словам бургомистра, а ведь тот говорил: пекари могут ради родины дать одну выпечку, ради его прекрасных глаз — еще одну, но дальше, на каждый день — они должны знать за что. А Павел? Примчался с криком, что с буржуями не будет разглагольствовать, пусть ему дадут оружие — он Приведет их в чувство или пусть комендатура наведет у них порядок. Опять комендатура. Что, сами уже ничего не можем сделать? Обарский разозлился тогда на Павла, упрекнул: мол, во время оккупации он так не рвался к оружию. Зря оскорбил старого товарища, хотя знал, что не из трусости, не ради выгоды тот требовал оружие.

Может, не понял Обарский, не разобрался в обстановке? Франек Калиньский был хорошим солдатом, бил немцев… а теперь что, этого недостаточно? Говорят: реакция. Какая там реакция? Механик он, с сахарного завода. Пролетарий, как и Обарский. Вспомнил Обарский последний разговор, задымленную пивнушку «Унесенные ветром» — тоже название нашли! Конечно, этот Франек не очень хотел выходить из леса. Требовал гарантий, заверений… Странно, а ведь Обарский на него так рассчитывал. Что ж, не удалось. Не дал никаких гарантий. Но Франек тоже не явился. Пришли его люди. От них Обарский едва ушел.

А ведь его не в чем упрекнуть. Он просто хотел быть честным, именно за это и поплатился. Франека арестовали органы госбезопасности.

А ведь раньше с такими, как Франек, удавалось договариваться. От верхов попадало, если не договаривались. Ну и послали бы того Вихря на фронт вместе с его людьми. И слава, и польза. А так что? Франека нет, люди остались. А у него что есть, эти 12 милиционеров?

Обарский содрогнулся, подумав об этом. Раньше их было больше. Старый Марцин… Обарский сам не знал никого из этих людей, не встречал ни разу. Слышал, о них говорили: самостоятельная крестьянская организация «Смерть буржуям». Только Марцин сказал: «В Березе вместе сидели, ручаюсь за него головой». Обарский послушал его, утвердил пост гражданской милиции, организации ППР… Потом… Той страшной ночи не забыть: далекие выстрелы, синее от напряжения, искаженное гримасой ужаса лицо милиционера, который спасся бегством, топот сапог, бойцы комендатуры, настильный свет прожекторов, неподвижное тело на полу поста, слипшиеся, как в смоле, клоки седой бороды Марцина… Он до последней минуты уговаривал их, взывал к пролетарскому единству наций. Бандиты отрезали старику язык. Трое убитых, десять сбежали в УПА. А утвердил-то он, Обарский! Доверился тому, с которым Марцин в Березе сидел. Оказалось, эти — за самостийную Украину. За Украину здесь, над самой Вислой. Значит, он опять ошибся…

Какая-то машина сворачивает на его проселок, но регулировщица не останавливает ее, а дождь все моросит и моросит. Забыла, не уважает. Да и чего требовать от девчонки-ефрейтора? А вот военный комендант майор Селиверстов, от того только и слышно: «Товарищ секретарь, товарищ председатель». А какой он, Обарский, «председатель»? Уполномоченный, и только. Власть даже без названия.

Талоны в военную столовую, охрану майор предлагает всегда. Охрану брать нельзя — власть ведь польская, от кого же охранять? Талонов Обарский тоже не взял. Как их возьмешь? А остальные люди?

Та старая монахиня тоже не знала, как к нему обратиться. «Вельможный пан», — сказала она. Он — «вельможный пан»! Двадцать два года в партии. С перерывом, правда, но его, пожалуй, можно не считать. Где же ему взять для нее хлеб и топливо? Ведь она права, эта «черная ворона», «опиум для народа». Дети не должны разбирать изгороди и красть. Он видел печальные глаза матери-настоятельницы: власть всегда давала на приют. Он — власть, он должен дать. Не к месту он тогда фыркнул, что не знает, какие дети, как их воспитывают. А что тут знать: дети ведь ни пролетарские, ни церковные. Обычные, простые дети — сироты из Замойщины.

…Анна ведь тоже хотела ребенка, когда было труднее всего, когда боялась, что останется одна. Навсегда одна. Ведь он уже был в списке. Она пряталась в церковном склепе под надгробием какого-то старого феодала. Снаряды падали во дворе. Весь городок сидел в том склепе в безопасности. Чем Обарский мог ей помочь?

Лешему он говорил: «Сиди тихо, Апостола не трогай, не время сейчас для гражданской войны». А тот отвечал: «Слушай, Петр, меня не учили сидеть тихо, мне все равно — одним больше, одним меньше…» И что? Едва вырвались из той Жепницы… А ведь тогда он тоже представлял власть, но вот не сумел помешать.

Власть! Перед ним, как перед каким-нибудь фабрикантом, встали пятеро — делегация от железнодорожных мастерских. «Власть наша, но власть требует», — говорил он, а они: «А что власть дает?» Нет, они не спросили этого. Он сам увидел этот вопрос в их глазах. Он слишком хорошо знал этих рабочих, их жен, детей. Обещал им муку и дрова. Неправда, что у него ничего нет. Еще немного осталось. Так кому дать, мастерским или монастырю? Обарский поправил себя: он не так спросил. Тем детям или этим? Вдруг решил: рабочие поймут, им он растолкует. А потом пойдет в столовку. Нет, не получится. Он потуже затянул пояс. Что-то давило на живот под поясом. «Это, наверное, пистолет, — подумал он. — Надо бы все же носить по-старому, под мышкой». Ему вспомнилось, до чего наивно они представляли себе все это. Рабочая милиция возьмет власть в свои руки, и все. Остальное сделает Советская Армия. Потребуется две недели, не больше. А с тех пор прошло почти три года. С пункта на пункт, с явки на явку, потом лес. Потом снова скитания, новые контакты, люди, люди и трупы. Обарский написал утром 22 июня: «Товарищи, отечество пролетариата в опасности!» До вечера спорили, меняли слово за словом, в итоге получилось: «Соотечественники, занимается заря освобождения!» А за стеной монотонно причитала хозяйка: парень корову пас около железнодорожных путей, сама послала, ну и обычное дело — патруль, только охранник попался особо свирепый, поднял винтовку…