Кэтрин Пикеринг Антонова - Господа Чихачёвы [litres]

Однако, в отличие от славянофилов, Андрея мало интересовала соборность: возможно, потому, что он не готов был романтизировать крестьянство (вместо этого идеализируя свою патриархальную власть над деревней). Отцы-основатели славянофильства славились тем, что появлялись в великосветских салонах облаченными в «традиционное» платье эпохи Московского царства. Андрей и его родные одевались по европейской моде, а консервативный национализм или патриотизм Андрея не нуждался в публичных демонстрациях (и не был элементом романтического проекта воссоздания национального прошлого), представляя собой простое отражение того, как он понимал актуальное состояние своего непосредственного окружения [913] См.: ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 36a. Л. 17, 19; Д. 55; Д. 93. Л. 5–9; Д. 94. Д. 102. Крепостные слуги Чихачёвых также носили европейское платье; см. дневник Алексея (Там же. Д. 83. Л. 46), где среди новых предметов одежды для своего слуги он называет полосатую нанковую «летнюю куртку», панталоны из «трики» и два жилета из «бумажной материи». . Его частые признания в личной преданности царю и императорской фамилии показывают, что его практически полностью лишенное критики отношение к самодержавию и государству отличало его от славянофилов, хоть он и разделял с ними отсутствие интереса к политическому или гражданскому национализму на западный образец, отводившему значительную роль представительному государству, состоящему из «граждан» (в противоположность милостивому правлению монарха, существующего над своими «подданными» и вдали от них).

В нескольких важных аспектах мировоззрение Андрея и интеллектуальный труд, который он считал своим призванием, по-видимому, находятся в согласии с проектом славянофилов (в трактовке Рабов-Эдлинг). Однако в других отношениях его взгляды ближе к консервативным помещичьим представлениям о национальной идентичности, формировавшим основу «здорового» национализма Западной и Центральной Европы. В России деревенская жизнь под властью помещика, бывшая ядром представлений Андрея о национальной идентичности, была разрушена в 1861 году в момент освобождения крепостных, приведя к обеднению помещиков и отчуждению крестьянства. Способом выживания товарищей Андрея по несчастью и сохранения их представлений о национальной идентичности можно, вероятно, счесть труды земских деятелей конца XIX века (Земства – органы местного самоуправления, введенные в 1864 году, из‐за наличия имущественного ценза возглавляемые достаточно обеспеченными землевладельцами. Их сотрудники – учителя, врачи, агрономы и др. – были в основном молодыми людьми, имевшими профессиональное образование и происходившими из обедневших дворянских или разночинных семейств). Ущерб, который отмена крепостного права нанесла хрупким экономическим и социальным отношениям в сельской России, замедлил рост и уменьшил влияние земцев по сравнению с подобными им группами в Западной Европе [914] В. И. Гурко, консервативный чиновник начала XX века, обвинил министра финансов Сергея Витте в том, что тот питал «злобу» к боровшимся с нуждой землевладельцам средней руки и якобы пытался «уничтожить» их «промышленную солидарность» с другими «сельскими хозяевами», побуждая их заниматься организацией промышленных предприятий. Гурко защищал этих людей, «поэт[ов] своего дела… иска[вших]… лишь возможности как ни на есть связать концы с концами, прокормить семью и дать воспитание детям». Он обвинял Витте в том, что тот «не любил и даже презирал этих людей… именно за их… неумение… накапливать капиталы». Гурко добавил, что местные сельскохозяйственные комитеты, состоявшие из таких землевладельцев, «высказались прежде всего за обеспечение интересов крестьянства, за упразднение их сословной обособленности и вообще обратили главное внимание на удовлетворение народных нужд». Гурко В. И. Черты и силуэты. С. 50–52. .

В этой атмосфере культурных противоречий многие интеллектуалы, как западники, так и славянофилы, писали о том, что представлялось им главной бедой России: культурная пропасть между элитами и «народом» возникла из‐за того, что правящие классы с начала XVIII века подверглись сильному влиянию западной культуры, тогда как большинство населения продолжало вести по большей части традиционный сельский образ жизни [915]. Эти интеллектуалы необоснованно переносили свою собственную социальную и культурную изоляцию на все образованные слои общества, и такая ошибочная экстраполяция до недавнего времени оставалась общим местом большинства исторических сочинений о России. Как народный, так и государственный взгляды на национальную идентичность обычно тесно связаны с отрицанием каких-либо внешних влияний [916] Среди последних работ о государственной трактовке идеи русской национальной самобытности см.: Wortman. Scenarios. Ch. 7; Knight N. Ethnicity, Nationality and the Masses: Narodnost’ and Modernity in Imperial Russia // Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices / Ed. Y. Kotsonis, D. L. Hoffmann. N. Y.: St. Martin’s, 2000; Долбилов М. Д. Русский край, чужая вера: этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. М., 2010; и об отношениях между империей и русским национализмом см.: Миллер А. Империя Романовых и национализм. М., 2006. . К тому же доктрина официальной народности Николая I и его министра народного просвещения Сергея Уварова была проникнута глубоким эсхатологическим пессимизмом относительно способности в конечном счете противостоять модерности и политическим переменам [917] См.: Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла: литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2001. Гл. 10. .

Андрей, однако же, неколебимо считал себя главой сплоченного сообщества зависящих друг от друга подданных и совершенно четко определял свою роль дворянина. Отрицание западнической идеи идентичности было у него основано не на враждебном ресентименте, а на сентиментальном/романтическом (или, может быть, просто здравом) убеждении, что самовосприятие человека должно быть укоренено в его непосредственном окружении. Обстоятельства, повлиявшие на формирование мнения Андрея по этому предмету (обстоятельства, общие для большинства представителей российского дворянства), то, как другие читатели принимали его статьи, и то, как популярен он был среди своих соседей, позволяют предположить, что его мировоззрение больше соответствовало тому, что думали равные ему по положению сверстники, чем представлениям знаменитых московских и петербургских интеллектуалов.

Возможно, правильнее было бы говорить о «пропасти» не между образованной, западно-ориентированной и «лишней» элитой и «народом», но, скорее, между городом и деревней (хотя это тоже является упрощением). Андрей был не единственным, кто замечал эти разногласия. Сергей Аксаков, писатель XIX века, провел сходное различие между городской и деревенской жизнью, «заметн[ое], даже если город был безвестным провинциальным местечком» [918] Smith. Recipes. Р. 110. Смит показывает, как кулинарные книги и тому подобные справочники стали одним из путей, которыми «современные моды» проникали из городов в деревню. Сочинители таких книг в ее исследовании представлены (подобно Андрею) как не принадлежащие ни к западникам, ни к славянофилам (p. 9). . Еще раньше, в XVIII столетии, поэт Гавриил Романович Державин писал об уездном дворянине: «Блажен, кто менее зависит от людей, / Свободен от долгов и от хлопот приказных, / Не ищет при дворе ни злата, ни честей / И чужд сует разнообразных!» [919]Разумеется, сам Державин жил в Петербурге и мечтал о сельской жизни издалека. Андрей, без сомнения, парировал бы, что, несмотря на независимость, деревенская жизнь полна «сует разнообразных», но они скорее питают душу, чем иссушают ее. Со временем образ деревни в творчестве Державина, начавшего воспринимать жизнь сельского помещика не как бегство от государственной службы, а как иного рода служение, изменился. Представления Андрея были близки этим воззрениям [920] Ibid. .