Кэтрин Пикеринг Антонова - Господа Чихачёвы [litres]

Отражая западнический консенсус, взгляды Огарева по сути не противоречат и позиции Чихачёва, который, как мы помним из предыдущей главы, вовсе не был против разумности или, например, законов и законности, хотя не любил судебных процессов. Призыв Андрея избавиться от пьянства, «безрассудной» роскоши и «нерасчетливости» тоже звучит достаточно «разумно». С точки зрения Огарева, ничего не понимавшего в сельском хозяйстве, барщина три дня в неделю была не более «нормальной», чем, скажем, два или четыре дня, тогда как «время и опыт» научили Андрея, что любой другой срок разрушал с трудом достигнутое равновесие интересов крестьян и помещиков; вместо убавления или прибавления рабочих дней нужно было увеличить производительность труда, что, по мнению Андрея, достигалось обучением, воспитанием и добросовестным исполнением всеми членами сельского общества своих обязанностей, в то время как Огарев считал необходимым развивать производительные силы путем прямого вмешательства правительства и в особенности отмены крепостной зависимости [906].

В то время как «мужественный», зрелый и разумный Огарев противопоставляет себя женственному, «младенческому» и неразумному Андрею, он не объясняет, как можно развивать законность, не уделяя внимания воспитанию нравственности («добросовестности»), почему эта добросовестность считается «младенческой» и почему она противопоставляется «разумности». Читатель получает лишь обычную западническую программу, согласно которой только хорошая система может породить достойных людей, в противоположность мнению Андрея, что, покуда людей можно (путем воспитания) научить быть нравственными («добросовестными»), характер общественного или хозяйственного устройства не имеет решающего значения.

В этом споре у Андрея нашелся защитник. В январе 1848 года некий князь Дадиан поместил в «Земледельческой газете» свой ответ на дискуссию между Андреем и Огаревым, выступив в поддержку статьи Андрея: «Я не могу не присоединить свое мнение о столь важном предмете, и так близко до каждого из нас касающемся, к мнению г. Чихачёва». В своем экземпляре этого номера газеты Андрей подчеркнул этот и некоторые другие фрагменты статьи. Согласившись с Андреем, что «опытность и просвещение необходимы», Дадиан добавляет, что «кто плохой хозяин в своей барщине, тот без сомнения будет таким же и в вольнонаемном хозяйстве; точно так же выйдет и на оборот». Здесь Андрей поставил пометку на полях и приписал: Да! Да!» – рядом с заключительным обращением Дадиана к «противникам настоящего порядка» (тот утверждал, что помещикам следует считать своим первым долгом умножение «довольства» крестьян, отмечая: «За то мы русские»). Дадиан соглашается с Чихачёвым, что «отцовская попечительность» с большим успехом, чем «стеснительные приемы да расчеты», побуждает человека проявлять «щедрость» в отношении ближних [907].

Этот пример показывает, что идеи Андрея сложно отнести к какому-нибудь из направлений мысли того периода; вместо этого он (и другие люди, подобные князю Дадиану) усваивал отдельные элементы современных ему вариантов консерватизма и по-своему их интерпретировал. По крайней мере, в случае Андрея способ интерпретации определялся драгоценной для него идеей воспитания . Если Огарев поднимал революционное знамя во имя «правильности» или научной рациональности, Чихачёв и Дадиан были наследниками разнообразных и, казалось бы, противоречивших друг другу течений: от представлений Екатерины II о просвещенном образовании до сентиментального патриотизма славянофилов или националистов, от трактовки Александром I порядка как абсолютного блага, нашедшего воплощение в печально известных военных поселениях, до его убеждения в том, что русское общество не было готово к представительному правлению [908].

Те социальные и политические перемены, которых надеялись добиться в России славянофилы, в недавних исследованиях подверглись переоценке. Историк Сюзанна Рабов-Эдлинг отвергает общепринятое представление о славянофилах как о романтических утопистах, чьи идеи сводились по сути своей к отрицанию или «уходу в себя», то есть касались в первую очередь отказа от рационализма и западной культуры, ассоциировавшейся с французским Просвещением. Вместо этого она утверждает, что славянофильство представляло собой рациональный и критический «проект социальных преобразований» [909] Rabow-Edling S. Slavophile Thought and the Politics of Cultural Nationalism. Albany: SUNY Press, 2006. Р. 2. В центре ее исследования оказалось наследие двух отцов славянофильской мысли, Хомякова и Киреевского. Классическая англоязычная работа на эту тему: Walicki A. The Slavophile Controversy: History of a Conservative Utopia in Nineteenth-Century Russian Thought. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1989. Ср. идеи Рабов-Эдлинг со следующей работой: Tolz V. Russia, Inventing the Nation. London; Oxford University Press, 2001. . Романтиков (и, в частности, славянофилов) «упрекали в том, что они бегут от неприглядной реальности, вместо того чтобы попытаться ее изменить». Однако в последние годы исследователи отказались от этого резкого противопоставления, прослеживая теперь неразрывную связь между идеями эпохи Просвещения и периода Романтизма. Эта преемственность представляется крайне важной для развития как прогрессивного либерализма, так и «современного» авторитаризма [910].

Критикуя всеобъемлющий рационализм и секуляризм эпохи Просвещения, славянофилы, как и Андрей Чихачёв, в то же время приветствовали представления Просвещения об образовании и идею благоговения перед знанием, изначально распространявшееся «Энциклопедией» Дидро (в особенности знанием о родном крае и обитателях различных областей страны). К этому славянофилы прибавляли сентиментальный интерес к миру чувств (в частности, религиозных переживаний) и уважение к сентиментальной привязанности человека к родной культуре [911] Представления славянофилов о гендерной дифференциации в воспитании несколько противоречивы, но Смит-Питер нашла документальные подтверждения их озабоченности религиозным образованием девочек-крестьянок в отношении подготовки к будущему материнству. См.: Smith-Peter. Educating Peasant Girls for Motherhood: Religion and Primary Education in Mid-Nineteenth Century Russia // RR. 2007. July. Vol. 66. № 3. Р. 391–405. . Однако свойственное романтизму внимание к отдельному человеку не нашло четкого отражения в идеологии славянофильства, поскольку противоречило преданности воображаемому допетровскому прошлому, которое (в глазах славянофилов) характеризовалось соборностью , то есть духовным единством (важнейшая религиозная идея, разработанная философом Владимиром Соловьевым и тесно связанная со славянофильской мыслью).

Представления Андрея перекликались с мыслями славянофила Ивана Аксакова о жизни провинции: «Дорожа пространством дома как бесценным сосудом, в котором могла быть сохранена суть патриархального идеала» [912]. Это мировоззрение понуждало даже столичных интеллектуалов погружаться в подробности повседневной домашней жизни – как это делал и Чихачёв. Он также разделял убеждение мыслителей-славянофилов, что после Великой французской революции судьбой Европы стало «ложное» или извращенное Просвещение, и надежду, что Россия избежит того, что казалось ему крайним рационализмом и социальным хаосом республиканских и эгалитаристских идей.