Кэтрин Пикеринг Антонова - Господа Чихачёвы [litres]

В 1831 году Пушкин поместил в журнале «Телескоп» две статьи, положившие начало ныне знаменитой личной атаке на Фаддея Булгарина. Опубликованная без подписи статья Пушкина была основана на мемуарах французского «агента полиции, перебежчика и журналиста» Видока и написана так, чтобы «товарищи по перу могли опознать в герое Булгарина, а те, кто не понял намеков, были немедленно просвещены эпиграммой на „Видока Фиглярина“» [948]. Хотя другие писатели без затруднений прочли скрытый подтекст этой статьи, Андрей, если и читал ее, вряд ли понял, о ком идет речь, поскольку немыслимо представить, чтобы он продолжал восхищаться Булгариным, зная о том, что тот был перебежчиком, – даже если бы и мог одобрить службу осведомителем.

Хотя государственническое понимание русской национальной идентичности, которое Булгарин предлагал для обсуждения и распространял, несомненно, было тесно связано с николаевским Третьим отделением и цензурой, его не следует чрезмерно упрощать: изначально оно было основано на идеях Сергея Уварова, человека, получившего разностороннее образование в духе Просвещения и, по меньшей мере в молодости, придерживавшегося весьма рафинированной версии консерватизма. Уваровское представление об идеально «русском» образовании питало умы утонченных (и консервативных) граждан, знакомых со всеми достижениями западной культуры, но благоразумно использовавших эти знания лишь для того, чтобы обогатить собственную национальную идентичность [949] Whittaker. Origins. . Это тот шаг, которому Андрей сознательно или бессознательно подражал, разрабатывая свою образовательную программу.

Отчасти верность Андрея государству и самодержавию подпитывалась его опытом военной службы, а также позднейшим увлечением военными рассказами и историями. Но это наследие было разнородным. Андрей без всякой критики принимал рассказы о подвигах русского оружия за рубежом, публиковавшиеся в правительственных журналах, сохраняя веру в государство, даже когда располагал доказательствами того, что эти рассказы не соответствуют истине. Однако складывается впечатление, что подсознательно он питал некоторые сомнения и страхи относительно деспотической власти русского правительства и армии:

…снилось мне что я стою на коленях перед каким-то старым толстым Генералом, которого я неумышленно оскорбил; с негодованием бросил он столовый нож, пролетевший мимо головы моей, множество офицеров в какой-то мрачной комнате окружало нас. Я продолжал просить прощения но не получа оного – очутился в каком-то городе как бы Москве [950].

Таким образом, вольно или невольно Андрей считал военных начальников суровыми и безжалостными, а себя самого – абсолютно им подвластным. И кажется даже несколько комичным, что самой страшной карой во сне Андрея оказалось, разумеется, то, что его принудили жить в большом городе вместо деревни.

Еще одним элементом своего просвещенного консерватизма Андрей обязан придворному историку и писателю-сентименталисту Николаю Карамзину. Карамзин знаменит тем, что для него определяющим качеством русского народа являлась покорность и любовь к царской власти: он изображал «народ» воплощением русской национальной самобытности. Хотя этот квазипопулизм, вероятно, был знаком Андрею, он не нашел отражения в его собственных сочинениях. Для Андрея покорность долгу и власти – это ключевая характеристика любого общества, не всегда отличающая представителей русского «народа», с которыми он имел дело каждый день.

То непомерно важное значение, которое Андрей в своей любви к родине придает земле, деревне и местной самобытности, вероятно, связано с некоторыми другими сочинениями Карамзина. Одна из черт наследия Карамзина, которую высоко ценит Андрей, – его сентиментальный патриотизм («Лежал в постели, читая Похвальное Слово Карамзина Императрице Екатерине 2-й. Чтение хороших авторов. Чудесная пища для ума человеческого») [951] ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Л. 48. . Андрей подчеркивал, что стиль Карамзина очень утешает его в минуты беспокойства. Внезапно пробудившись ночью от тревожного сна, он ищет книгу, чтобы успокоиться, и выбирает Карамзина: «Раскрыв наудачу я преследовал повсюду Русского Путешественника – вместе с ним радовался – вместе с ним грустил». В отличие от представителей интеллигенции, Андрей не считает все литературные произведения по умолчанию своего рода политическим документом; скорее он полагает, что литература имеет прежде всего нравственный характер [952]. Продолжая описывать свой опыт чтения Карамзина после пробуждения от кошмара, он рассказывает: «…Его штиль так мне нравится, простое какое-нибудь ощущение так мило выражено, что я хотел бы его самого знать – быть его другом. Кажется его чувства – суть мои собственные. Одним словом я восхищен, очарован его путешествием» [953] ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 54. Л. 42 об. .

Андрей воображает свою сентиментальную связь с великим писателем сквозь время и пространство – образ, многим обязанный романтической литературе:

И надобно же было чтобы книга открылась на марте месяце. За 8 лет до моего появления на свет (1790) Карамзин был в Женеве, и чрез 41 год существо в чувствительности Ему подобное восхищается пером Его. – Нет я не читывал никакого другого путешествия с таким удовольствием! Он говорит ‹…› что «Душа человека есть зеркало окружающих Его предметов» [954] Там же. Л. 42 об. – 43. .

Неудивительно, что Андрей высоко ценит взлет сентиментальности Карамзина: «Не без удовольствия прочитал я и то что на берегу Роны во Франции в воспоминание романтически проведенной ночи автор собрал несколько блестящих камешков, и хранит их для воспоминания» [955] Там же. . Однако, восхищаясь сентиментальным стилем и чувствительностью Карамзина, Андрей в то же время сокрушается, что для величайшего своего произведения, «Писем русского путешественника», тот избрал предметом не Россию, а Европу: «А что такое глядеть на чужое не знав ничего отечественного?» [956] Там же.

Андрей настаивает на том, чтобы к России относились с той же сентиментальной чуткостью, обогащая этим русскую жизнь. Он с радостью ищет за границей новые идеи и вдохновение, но ценит их лишь за то, что они могут дать русской жизни, а не за их принадлежность иностранной культуре. Более того, Андрей пытается, насколько позволяют обстоятельства, действовать в соответствии с исповедуемыми им принципами – в 1842 году он предпринимает собственное «сентиментальное путешествие» в Киев и обратно. Он с гордостью чертит карту своего маршрута и приклеивает ее на обложку «дневника-параллели», а в 1850 году составляет тщательное описание всех без исключения мест, где побывал в своей жизни: