Кэтрин Пикеринг Антонова - Господа Чихачёвы [litres]

Моя же бытность лишь проездом от Шуи до Петербурга, Костромы и Ярославля. От Петерб. до Варшавы чрез Вильно и Гродно. От Москвы до Киева чрез Тулу и Орел, из Киева на Курск в Воронеж и оттуда на Тулу обратно в Дорожаево ‹…› Киев меня восхитил, я его живо содержу в моей памяти, в особенности по двум случаям. Там прекрасный тенистый сад, и большая беседка на самом высоком, и на самом крутом берегу Днепра… [957] Там же. Д. 98.

Один вымышленный корреспондент журнала, издававшегося Карамзиным, выражал мысли, которые с легкостью могли бы излиться с пера Андрея: о «нецелесообразности доверять образование молодых дворян иностранцам» [958]. Несложно понять, за что любил Андрей Карамзина, если тот буквально-таки рисует портрет Андрея Чихачёва. Для Андрея национальная самобытность самым тесным образом сплеталась с описаниями природы, литературой и религией, и в сентиментальных повестях Карамзина, «Бедной Лизе» (книжка с этой повестью принадлежала Якову) и «Наталье, боярской дочери», писатель изображал русскую природу как источник красоты и добродетели своих героинь [959] О пейзаже и национальности см.: Ely C. This Meager Landscape: Landscape and National Identity in Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2002. . «Чувство места» у Карамзина (как и у Андрея), согласно исследователю Михаилу Авреху, подразумевало отказ от «стремления к накоплению разрозненных фактов и случайных попыток сформулировать всеобъемлющие абстрактные теории», характерные для раннего, универсалистского Просвещения, во имя «нового метода топографического описания с его непрерывным движением от пейзажа к описываемым объектам и обратно, а также между прошлым и настоящим состоянием ландшафта, рассматриваемого с точки зрения особенностей местности» [960] Avrekh M. How to Create a Russian Girl? Or, Karamzin’s Heroines and Geographic Writing. Paper presented at the Mid-Atlantic Slavic Conference. N. Y., 2011. March 26. Р. 4. . Эта особенность произведений Карамзина также могла привлекать Андрея.

До сих пор романтизм рассматривался нами в связке с сентиментализмом, хотя романтики обычно противопоставляли себя сентименталистам. Писатели-романтики отвергали такие условности сентиментализма, как «сила воображения», «блеск фантазии» и «любовь к литературе» Эдуарда Уэверли из романа Вальтера Скотта и бессчетного множества других сентиментальных героев. Однако убедительно доказано, что романтизм покоится на фундаменте сентиментализма:

Писатели-романтики продолжали обсуждать то, что заботило их больше всего, будь то личность или история, участие в общественной жизни или уход в себя, домашний очаг или империя, в рамках дискурсивных парадигм культуры сентиментализма… хорошо понимая, что их культура поглощена изучением движения страстей, анатомией чувств и передачей эмоций [961].

Именно эти перечисленные в последней фразе черты позаимствовал Андрей из прочитанного, при этом, видимо, не обратив внимания на иные, уникальные для романтизма особенности (или отвергнув их): прежде всего, лейтмотив восстания и преодоления, а также более утонченные эстетические задачи движения [962] О романтизме в России см.: Frazier. Romantic Encounters; Greene D. Reinventing Romantic Poetry: Russian Women Poets of the Mid-Nineteenth Century. Madison: University of Wisconsin Press, 2004; Гуревич A. М. Романтизм Пушкина. М., 1993; Карташова И. В. Романтизм и его исторические судьбы. Тверь, 1998; Riasanovsky N. The Emergence of Romanticism. N. Y.: Oxford University Press, 1992; Сахаров В. И. Романтизм в России: Эпоха, школы, стили. М., 2004; Walicki A. Russia, Poland, and Universal Regeneration: Studies in Russian and Polish Thought of the Romantic Epoch. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1991. То, как Андрей использует слова «романтический» и «чувствительность», показывает, что для него оба были связаны просто с богатым эмоциональным опытом. Например, «дождичек [был] самый романтический» (ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 58. Л. 143) и «поехали к Максиму Митрофановичу Калакуцкому отобедали и поехали домой. – Сынок его Сашинька прощаясь с Алешей – плакал горько – и в самом детстве чувствительность сильна!» (Там же. Д. 54. Л. 13). . На этих страницах романтизм и сентиментализм идут рука об руку, поскольку для самого Андрея они были едины.

Рассматривая в совокупности серьезные попытки Андрея дать образование своим и чужим крестьянам, необходимо отметить его отношения с некоторыми из них (в особенности с доверенным старостой Рачком и талантливым плотником «М. Сержем») при работе над различными «изобретениями» и идеализированные представления о деревне как источнике нравственной чистоты, трудолюбия и прогресса. При этом речь здесь идет вовсе не о славянофильской романтизации деревенской общины. Очевидно, что Андрей не проявлял никакого интереса к якобы существовавшей у крестьян соборности в принятии решений. Скорее его идеал напоминает «деревню ученых» (по аналогии с «Республикой ученых» XVIII столетия), где интеллектуальное и нравственное единство соединяет представителей разных в данном случае сословий ради совместно осуществляемого образовательного проекта [963]. Неудивительно, что, начав в преклонные годы регулярно вести колонку в «Земледельческой газете», он назвал ее «Корреспонденция старца». Хотя большая часть им написанного по стилю представляет собой довольно бессвязные монологи, он воспринимал свою деятельность как участие в обширной «переписке».

Идеальный мир Андрея можно представить и как романтическое сообщество доброжелательных читателей, связанных благорасположением и общим опытом. Возможно, это была бессознательная экстраполяция круга читателей, воображавшегося писателями-романтиками, например подписчиков во все более распространявшихся публичных библиотеках [964] О связи библиотек, работающих по абонементу, с романтизмом и о писателях-романтиках и их представлениях о читателях см.: Frazier. Romantic Encounters. Esp. 42. . Если вспомнить, что Андрей сам учредил в губернии первую общественную библиотеку для крестьян, такой ассоциации сложно избежать. Мировоззрение Андрея подразумевает, что общество строго иерархично, но иерархия представляется ему способом поддержания порядка ради всеобщего блага, а не помехой чувству общности или тем более источником угнетения.

Одна из самых длинных литературных дискуссий в «почтовых сношениях» благорасположением посвящена роману французского писателя Густава Друинё «Зеленая рукопись». Друинё написал то, что в те времена называли «нравственным романом». Такие романы подчеркивали особое значение порядка и семейных ценностей, популярных в период французской Реставрации (естественное желание восстановить порядок после революционных лет) [965] См.: Parfitt A. K. Immoral Lessons: Education and the Novel in Nineteenth-Century France. Ph. D. diss., Yale University, 2010. . Андрей не вполне оценил первый том романа, но, закончив читать второй, изменил свое мнение: «…должен сказать тебе 2-я половина 2-й части мне столько понравилась, что я не могу сказать дурного об целом сочинении» [966]. Андрею понравились многие сцены романа, но он не написал ничего позволяющего судить о его отношении к философским идеям Друинё: «Бракосочетание и описание семейственной жизни Эммануил[а] с Лалагеей – восхитительно, оскорбление ее на бале – трагительно , письмо Луизы – имеет свою физиогномию. – Посещение Лалагеи в темнице чувствительно» [967] Там же. Л. 52 об. . Поскольку мы представляем себе, что Чихачёв думал об образовании, можно предположить, что он не стал бы возражать Друинё там, где тот отстаивал ценность порядка и основополагающее значение семьи.