Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Ладно. На душе стало свободно и легко, и даже появилось озорное чувство. Пошла в уборную, выбросила ненужные бумажки. На обратном пути меня поджидал конвойный. Семен был уже там.

С легким сердцем вошла в кабинет оперуполномоченного. Он сидел в конце комнаты за большим письменным столом, не шевелясь, положив локти на стол. Перед ним – Семен. Села через стул от Семена. Конвойный встал у двери.

Опер, не шевелясь, глядя в упор оловянными глаза ми, стал отрывисто спрашивать:

– Откуда вы его знаете? – Он кивнул на Семена.

– А я его не знаю.

– Почему же вы очутились вместе на кирпичном заводе? – Он показал мне дорогу.

– Зачем вам понадобился кирпичный завод?

– Я ищу мужа. Спрашиваю каждого встречного, где его найти. Некоторые мне говорили о кирпичном заводе.

– Кто говорил?

– Не знаю. Никого здесь не знаю. Приехала сегодня ночью. Чужие люди.

– А разве вы не знаете, где надо спрашивать?

– Знаю. Я здесь была утром. Никого не застала и ре шила идти спрашивать кого-нибудь. Сидеть не могла.

– Почему он привел вас на завод?

– Значит, хорошенько попросила.

– Зачем он туда шел?

– Наверное, по своим делам. Не знаю.

Разговор продолжался в том же духе еще несколько минут. Глаза опера стали мягче. Потом он велел Семену идти, а мне – остаться. Очная ставка кончилась. Семен вышел. Опер попросил мой паспорт. Спросил, кто я и откуда.

– Значит, вы его не знаете?

– Нет.

– А почему он назвал вас своей барышней? Может, я, правда, ему приглянулась, такая обколупленная и перевязанная. Совсем обнаглев, решила просить о свидании.

– Да вы же его видели.

– Разве это называется видела?

– И то хорошо, могли совсем не увидеть. Свидание не разрешим. А вам советую уезжать отсюда.

– Обязательно уеду. Мне работать надо. Только мне хочется его хоть чуть-чуть повидать и передать передачу, вкусненького…

– Передачу посмотрим, а повидать нельзя.

Спросила, у кого еще можно просить о свидании. Он сказал, что можно к начальнику обратиться, но все бесполезно. Отдал паспорт, и мы мирно расстались.

Вышла из управления, набрала полные легкие воздуха, чистого, теплого, и медленно пошла прочь.

Что теперь? Куда лучше? Что там Андрей? Было уже около шести часов вечера. Солнце садилось, освещая рыжие вышки зоны.

Что теперь думает Андрей, который видел только, как меня повели под конвоем? Где Семен? Чем помочь?

Странно, но тяжесть с сердца спала, стало удивительно легко. Медленно молча пошла вдоль стены по тропиночке.

Оглянулась. И вижу: по направлению от кирпичного завода движется в пыли черная колонна. Они! Возвращаются с работы!

Подтянуться! Выше голову! Сейчас опять увидимся! Вон он близко, левофланговый, в синих брюках. Очки от пыли сдвинуты на лоб. Загорелый, стройный, будто ничего и не было, будто случайно попал он в эту сгорбленную серую колонну заключенных, медленно двигающихся с руками назад.

Он увидел меня, приподнял шапку и приветственно махнул рукой, за что его обложил матом ближайший конвойный. Пусть ругается, если ему хочется, а мы все равно вместе!

Сейчас еще что-нибудь придумаем! Я шла по тропинке вдоль стены.

Колонна двигалась по дороге метрах в тридцати от стены. Затем она, с большим радиусом обогнув стену, стала выходить на площадь перед входом в зону. Здесь мы с Семеном были с утра. К воротам подходили со всех сторон другие колонны, постепенно заполняя площадь. Моя ко лонна стала забирать в сторону, огибая площадь.

Решила идти напролом мимо конвойных. Пропускали без разговоров. И тут только я поняла, что меня ведь могут принимать за жену какого-нибудь офицера, живущего в поселке. Никому даже не придет в голову мысль, что я приезжая жена заключенного. Это придало бодрость и решимость.

Мои заворачивали опять за угол стены, обходя зону кругом. Выровнялись. Андрей шел с краю в колонне.

В конце стены, с противоположной стороны, оказался еще один вход. Здесь была вахта первого лагпункта.

Останавливаться было нельзя. И пройти у самой стены можно. Я же жена офицера и иду, куда мне надо, а до заключенных мне нет никакого дела!

Андрей время от времени поглядывал. Шапку снял, держал в руках. Двигались к воротам. У ворот их стали пропускать по рядам синие фуражки в белых фартуках, обыскивая каждого. В колонне были и старики, и совсем еще молодые. Большинство – политические, двадцатипятилетники, как я узнала позже.

Пройдя мимо вахты, мимо конвойных, которые были всецело заняты заключенными, я оглянулась последний раз, завернула за угол и очутилась с другой стороны знакомого управления. Солнце садилось. Стало быстро темнеть. Здесь сегодня нечего было делать.

Значит, он живой, здоровый, за этой высокой белой стеной. Сюда он приходит с работы каждый день. За стеной, по вечерам, он учится, стараясь не потерять приобретенного за три года в университете. За этими страшными рыжими башнями он молится со мной каждую ночь. Его стережет полсотни разъяренных собак, готовых каждую минуту разорвать всех этих черных, бородатых людей. Его стерегут синие фуражки с пулеметами, не считая за чело века, у которого есть имя и фамилия.

У него есть номер и больше ничего.

А этот человек прошел Великую Отечественную войну, защищая Россию, отдавая ей свою кровь. Этот человек бежал в партизаны, на Родину, он не мог без нее жить. Этот человек, награжденный боевыми наградами за защиту своего Отечества, учился, чтобы потом все знания опять-таки отдавать своей стране. И этот человек, молодой, полный сил, имеет теперь номер на своей груди, десять лет лагеря и обвинен в измене Ро дине. Смешно!

В гостинице никого не было. Показалось, что я при ехала очень давно. В комнате темно. Не зажигая света, при легла на койку и тут же заснула. Проснулась от легкого прикосновения к плечу. Кто-то наклонился.

Семен! Сон слетел.

– Ну, что?

– Пропуск отобрали, теперь, наверное, не отдадут.

– Что же теперь делать?

– Та-а, ерунда. Не отдадут – уеду отсюда, все равно и комнату не дают. Я здесь пять месяцев, и все в гостинице.

– Всего пять месяцев, а уже всех знаешь!

– Если б не ты, и не знал бы.

– Ты бесстрашный какой-то!

– Бесстрашный и добродушный, – очень просто сказал он. – Я и сам был в заключении год, и ко мне жена приезжала.

Он сидел напротив, на койке. Света не зажигали.

– Это все ерунда, – продолжал он, – а вот я видел сейчас его, твоего мужа. Он убивается, чуть не плачет. Его заключенные ругают: зачем он тогда к вахте пошел. Теперь он говорит, что не только свидание, а и передачу не разрешат.

Завтра их бригада будет работать против 43 шахты, а его, наверное, в зоне оставят, не выпустят.

Помолчал. (Что-то не похоже на Андрея, чтоб он убивался.)

– Да ты не горюй. Напиши письмо, я ему передам. Не сейчас передам, а дня через два, когда уедешь.