Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Через минуту он был уже рядом. Она потупила взор, но исходила от Ивана сумасшедшая радость, Наталья чувствовала ее всем своим существом. Ничего не говоря, тихо пошли они по аллее.

А потом то ли от смущения, то ли от неуверенности князь заговорил, да путано так, пустился в немыслимые россказни о своих проделках. Слова потоком лились, как перебродившее пиво из жбана. Поведал историю про то, как подсунул своему денщику горсть монет, а тот решил, что открылся клад… Историю о том, как на Масленой неделе прикрепил к своей голове оленьи рога и зашел в девичью – то-то перепужались деревенские девки!

Она гладила собаку, лишь изредка взглядывая на князя, и скупо улыбалась. И все же не удержалась:

– Братец мой гневается на вас, Иван Алексеевич…

– Чем же не угодил я Петру Борисовичу? – вспыхнул князь.

– Будто бы выманили вы у него наилучшую певунью, а возвернуть не желаете.

– Певунью? – переспросил Долгорукий. – Возвернуть? А-а! Так я ж ее выкупил и отпустил на волю, а человек мой взял ее в жены.

«Выкупил и отпустил на волю?» – удивилась она про себя, покраснев, и все же продолжала выспрашивать:

– Отчего невзлюбили вы князя Трубецкого? А жену его, напротив, амурами угощаете?

– И сие вам известно? – князь помрачнел. С горячностью ответствовал: – Непотребные слова сказывал он, и прощать его не собираюсь! Отплатил ему той же монетой – и весь сказ!

– Ну можно ли так гневаться, Иван Алексеевич? Он ведь без злого умысла, видать, в горячности говорил…

Князь горделиво вскинул голову:

– Сие мужское дело, Наталья Борисовна!

Некоторое время они опять шли молча. Поравнялись с прудом. За ночь вода по краям покрылась тонкой кромкой льда, белые кружева окаймляли черную воду. Высоко в небе пролетала стая птиц, из-за пруда с шумом поднялись гуси.

Наталья не была бы Натальей, если б не спросила его и про выстрелы в церкви.

– Вам и про то известно?.. – князь понурил голову. – Знаю, серчаете вы на меня… Много говорят про меня худого, да и сам я собою недоволен бываю. Однако разве уж и вовсе худой я человек? И вы не верите мне?.. С вами-то я будто другим делаюсь…

Он взял ее за руку. Она попыталась высвободить, но…

– Зачем удерживаете молодость свою, желания? – охрипшим от волнения голосом спросил князь.

Чтобы не поддаться наваждению, Наталья упрямо склонила голову, твердо проговорила:

– Разумом хочу крепить я молодость свою… Нравственными заповедями…

– Все бегут меня, дурные слухи разносят, неужто и ты, графинюшка, оттолкнешь меня?

«Оттолкнуть? Не я ли мыслила, что любовь – как скрипка, музыка, что лечит человека? Зачем же хочу оттолкнуть его?»

– Верный буду тебе, яко мой пес… Дай только местечко в сердце твоем. А ты-то – уж так люба моему сердцу, так люба… А я… я вовсе тебе не люб? – и преклонил пред нею буйную голову, чуть приобнял…

Кудри его растрепались, совсем рядом она увидела его брови вразлет, глаза горящие, страстный полуоткрытый рот…

Как же случилось, что не отпрянула она, не уклонилась, когда поцеловал он ее сперва в висок, а потом и в губы?.. Вся отдалась его власти…

Немного опомнившись, сжав ей руки, спросил:

– Когда можно сватов засылать к Петру Борисовичу?

Умница-разумница, дочь великого фельдмаршала – и фаворит, избалованный лестью, князь, славившийся по обеим столицам буйством своим и дерзкими выходками…

А жизнь фаворита царского подобна полету бабочки-однодневки. Сегодня он выше всех, люди пред ним заискивают, раболепствуют, льстивые слова говорят, домогаются дружбы его, а завтра?.. С тем же тщеславием предадут, бросят камень – и, сложив крылышки, погибает бабочка… Свежа еще в народе память о светлейшем князе Меншикове: давно ли правил за молодого государя, жил в богатейшем дворце? А ныне отправлен в ссылку, в неведомый Березов, кормит сибирскую мошкару… Помнят все и Шафирова, обвиненного в грехах немыслимых, приговоренного к смерти. Взошел на эшафот, опустился на колени, и тут остановили казнь, но все едино – с жизнью-то уж он простился!.. Опасная смертельная игра идет вкруг престола российского, уж лучше подале от него, и неведомо еще, какая участь ожидает Долгорукого…

Но… ни о чем таком не думала Наталья Борисовна. Ни о богатстве, ни о положении, единственно о чем думала – о нраве его горячем да сердце жарком, а еще нравилась в нем этакая виноватинка: пред нею он будто школьник нашаливший али малый ребенок. И еще знала: люба она ему, может, и сумеет Наташа обуздать этот норов гордый, спесивый, разумом своим, чистотой помыслов, тихой любовью и верностью…

…Девятый час, а в шереметевском доме на Воздвиженке уже погашены свечи, закрыты ворота, двери, калитки. Небо вызвездилось, а луна подобна большому серебряному рублю – так казалось Дуняше, которая стояла у ворот, ожидаючи условного знака. Наконец раздался стук, она быстро открыла щеколду, и в ворота проскользнула женская фигура. Обе они шмыгнули в дверь, неслышно прокрались в девичью опочивальню. Молодая графиня скинула шубейку, теплое суконное платье, мягкие сапожки…

– Ах, Дуня! Свершилось! – воскликнула Наталья.

– Да что хоть, барышня?

– Иван Алексеевич у братушки руки моей просил!

– Да как все было-то? Что Петр Борисович сказывали? – Дуня во все глаза глядела на молодую госпожу.

Переставив свечу, Наталья остудила лицо замерзшими руками и стала рассказывать:

– Петруша знал, что придет Иван Алексеевич… Явился он часов в пять пополудни. А мы-то сговорились с князем, что я за ширму спрячусь и буду глядеть оттуда. И еще: брат был такой важный, а князь на себя не похож, робеет… Говорит: так и так, мол, я старшой против тебя, однако сирота она, не у кого более попросить руки сестры твоей… Петр в ответ сказывает, что Долгорукие – род знатный, не прочь, мол, он с князем породниться, токмо как же сама Наталья? Согласна ли? А я тут возьми да и выйди из-за ширмы!..

– Ой, батюшки, и не испужались?

– Что ты, Дуня! Сердце-то у меня скачет, будто выскочит из груди, а голос сдерживаю. Петруша спрашивает меня, а я строго, честь по чести отвечаю, потупясь: мол, жалко мне из родного дома уходить, да, видать, ничего не поделаешь, пора… А Иван Алексеевич тут возьми да и скажи: «Руку ее я у тебя, Петр Борисыч, прошу, а сердце свое она уж мне отдала»…

– Так и сказанули? – ахнула Дуня.

– Ага. Брат мой нахмурился и говорил: коли у вас уж все слажено, так нечего и говорить. Остается лишь помолвку объявить… Иван Алексеевич просит: хорошо бы на Рождество. А Петруша: какое Рождество, ежели ей еще шестнадцати лет нету?.. «Семнадцатого января тезоименитство графини, а восемнадцатого и свадьбу можно, – отвечает князь, – а помолвку непременно на Рождество!»