Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

То было полярное сияние…

И вот уж миновал год, как обитают сосланные в злосчастном Березове. В поношенном платье, в меховой безрукавке сидит Наталья Борисовна возле слюдяного оконца, покачивая висящую на лиственничной жердочке люльку.

За окном колышутся под ветром кусты, шевелятся березовые ветки – а в памяти проносится пережитое за этот год… Как ворчал, ругался свекор, как Иван вспыхивал, отцу не перечил, но и скрыть обиду не мог: разжаловали его, и стал он в семье будто не родной… С каким терпеньем муж строил избу! Пока жили со всеми вместе, наслушались ссор-раздоров. Зато сделал слюдяные оконца для своей избы, сложил две печи, законопатил щели – радости было! И въехали с нехитрым своим скарбом!

Выделили им лишь стол, шкап, две лежанки, а из посуды – только глиняные плошки да медный самовар и кастрюлю. Перетащили два сундука с одеждой, иконами, книгами да неведомыми Наталье свертками княжескими и начали жить.

А тут зима холодная налетела, метели завьюжили-завыли. Ладно бы холод, а то и тьма наступила, черный полог опустился – под ним и живи без тепла, без солнышка. Окна заледенели, вода замерзла, из валенок не вылезаешь. Служанка глупа и ленива, сколько раз до времени задвижку закрывала, чуть не задохнулись однажды в угарном дыму… Пришлось княгине самой учиться и печи топить, и стирать, меха шить. А князюшка ее только успевал колоть да таскать дрова – топили по три раза на дню. И не узнаешь, где день, где ночь: тьма вселенская, хорошо хоть часы были большие, ясные, цифры и стрелки черные, а поле белое.

Счастьем-то грех назвать такую жизнь, однако… радость была: шли последние месяцы ожидания дитяти, губы ее невольно расплывались в улыбке, когда слышала нежные и мягкие ударчики внизу живота!.. Но судьба горемычная не дала даже малость порадоваться – заболела грудь. К рождению ребенка надеялась получить кормилицу; писала челобитную в Петербург государыне, а как родила – пришел ответ: нет, мол, не давай Долгорукой кормилицу. Муж в те дни императрицу только «злыдарихой» и называл…

В конце зимы задул ветер-колыхань. Тягучий, монотонный, он вызывал у нее страшную головную боль. Когда стало светлее – день и ночь светло, – перестал вовсе спать Иван Алексеевич. Солнце, бледное, немощное, висело над самым горизонтом, а небо покрывал белый дымчатый тюль – и днем, и ночью. Наталья, утомленная за день, засыпала, а Ивана Алексеевича беспрерывной канителью опутывали мысли. Она слышала сквозь сон, как муж ходил, вставал, отправлялся на берег. Берег, белая вода, закаты успокаивали его, и он подолгу в одиночестве проводил так время.

…Был вечер. Она отложила книгу и взялась за вышиванье: к Рождеству дала обет закончить икону Божией Матери Предстоящей.

Муж открыл страницы Библии, где были псалмы Давида. Когда-то в Петербурге пришлось ему видеть невеликую, менее двух аршин, деревянную скульптуру, изображавшую царя Давида-псалмопевца, и здесь отчего-то в памяти все время возникал он: чуть склоненная голова, закрытые глаза (будто прислушивается к музыке), руки на струнах цитры и вдохновенное выражение на лице. Что-то сходное появлялось и на лице князя, когда он читал звучные и ясные строки.

– Услышь меня, Господи! Услышь слова мои! Уразумей помышления мои! Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой, ибо я Тебе молюсь… Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь. А я, по множеству милости Твоей, войду в Дом Твой, поклонюсь святому храму Твоему…

Господи, путеводи меня в правде Твоей, рази врагов моих, уровняй предо мной путь Твой. Ибо нет в устах их истины: сердце их пагуба, гортань – открытый гроб, языком своим льстят…

Нитки у вышивальщицы путались, перекручивались, часто образуя узелки, и Наталья терпеливо распутывала их, подцепляя иголкой. С ее тонкими и длинными пальцами обычно это легко удавалось, но сегодня бело-серебристая нить, взятая для фона Богоматери, никак не поддавалась. Лик Богоматери в песчаных и коричневых тонах был хорош, но окружение никак не давалось. Ей хотелось сделать его светлым, как здешняя белая ночь или как белый разлив Сосьвы, туманные берега.

Князь, отложив книгу, взглянул на жену. Темные волосы на прямой пробор, сзади пучок, юный облик: девочка, не мать – теплый платок на плечах, милое, доброе лицо, но отчего так строга? Где ее ребячливость? Неужто осердилась на что-то? Ведь не скажет, никогда не выскажет обиды, промолчит. Князь подошел, обнял ее за плечи: мол, поздно, пора спать-почивать…

…Остатки тепла за ночь истаяли, к утру избу охватил лютый холод. Иван Алексеевич, ежась, соскочил с кровати и побежал во двор, чтобы принести охапку дров и мигом назад. Когда же очутился на улице и взглянул на небо, то так и застыл: поверху дул бешеный ветер, разгоняя облака, из черных бездонных просветов-колодцев глядели огромные, живые, низкие звезды. Они словно опустились ближе к земле. Средь бегущих туч тонкий, рожками вниз, как конь, скакал месяц… Ветер выл с такой силой, что казалось: еще немного – зашатается и упадет небо… Охваченный восторгом и отдаваясь какой-то неведомой силе, князь ахнул и бросился на колени.

– Благодарю Тебя, Господи, яко сподобил еси познати Тебя, Владыко! – Он перекрестился истово, а потом поник головой и тихо молвил: – Прости меня, Господи…

Никогда еще Иван Алексеевич не чувствовал себя таким беспомощным и ничтожным. Кто же есть человек? Господин природы – или мошка, занесенная в ледяную пустыню? Холод пронизывал его насквозь, словно не было у него ни кожи, ни тела, а так, старая ветошь. Будто даже и душу выдуло вон.

С трудом заставил он себя оторвать взгляд от величественного зрелища, разыгравшегося на небе… И вдруг бросился назад, туда, к ней, к единственной своей! Дернул покрытую изморозью дверь и чуть не упал на Наташу. Окоченевшими руками обхватил мягкую ее, теплую талию, уткнулся лицом в плечо. Она, смеясь, терла его уши, щеки, а он все дрожал. Но уже не от холода, а от безумной страсти, замешенной на спасительной привязанности. Дрожь его передалась ей, и она стала стягивать с него полушубок. Изморозь с бороды таяла на ее лице. Он подхватил ее на руки и понес.

– Ну что ты, что ты? – противилась она.

Удивительно: холод полярной ночи, страшного сияния небес исчез; князь оттаивал, теплел, более того – жар охватил его.

Он утонул в чем-то мягком, женственном, быть может, более вечном, чем сияние небес… Не нужны были никакие слова, объяснения – ясно, что только она, одна она, ее любовь спасают его в эти жуткие годы. Спасают не просто от ссылки, одиночества в ледяной пустыне, от этой леденящей красоты и жути, но и от его сродников. Нет, нет! Он – не мошка ничтожная, не ничтожество: любовь делала его великим чудодеем, господином, чуть ли не божеством. Она, она, все в ней, драгоценной Натальюшке!