Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Позади уже семь лет ледяной ссылки. Жизнь постепенно наладилась, вошла в суровые берега. Ссыльные перезнакомились со всеми местными, и более всех Иван со своей Натальей: им всюду рады, их везде приглашают, и на Рождество, и на Масленицу. Вот и нынче – Прощеный день.

– Цветик ты мой лазоревый, люба ненаглядная, воевода нынче в гости звал. Пойдем? – шепчет Иван, обнимая жену, виновато глядя на нее: – Нынче-то, в Прощеный день, должен я у тебя особенное прощение просить. Мучаешься тут, по моей вине страждешь.

– Лучше терпеть невзгоды с умным человеком да с любимым, чем жить в роскоши с богатым да сердитым… Прости и ты меня. И будем собираться. Оденем Михайлушку нашего.

В чистом, успокоенном небе висел тонкий, неподвижный месяц – словно стреноженный конь. Рядом бежала лайка по имени Девиер. Назвали ее этим именем в память о собаке, жившей в Кускове: Наташина матушка Анна Петровна сильно невзлюбила португальского посланника Девиера, а Иван Алексеевич Долгорукий рассказывал о его брате, который славился разбойным нравом. Увидав у соседа красивую серебряную посуду, он подговорил дворецкого украсть ее, обещая за это вольную. Когда ж тот украл посуду, нашли его убитым. Девиера того приговорили к ссылке в Сибирь. И что же? Он распространил слух о своей смерти, устроил похороны, а после того, говорят, жил еще немало.

Михайло держал отца и мать за руки, подпрыгивал и кричал: «Оба мои!» Вдали слышались удары колокола: сперва медленный, раздумчивый благовест, потом скорые ритмичные удары – перезвон и настоящий масленичный трезвон.

Подошли к дому воеводы. Дверь распахнула хозяйка – сама лучезарность.

– Гостеньки дорогие, пожалуйте в до-ом!.. – запела она. – Прошу великодушно простить! Ежели в чем я виновата… Наталья Борисовна, матушка! – И закричала: – Марфутка, тащи все на стол. Неси блинки, что тамотка валандаешься? – И опять запела: – Мучка-то у нас ныне гречишная! Муженек с ярмарки из Обдорска привез…

Обдорск – единственное на тысячи верст место, куда по санному пути привозили продукты. Воевода Бобровский, явившийся к столу, заговорил об Обдорске, угощая князя табачком:

– Каковы табачки?.. О, славное зелье!..

Стал выкладывать новости с ярмарки. Что местного воеводу ревизовали, нашли недостачи, и грозит ему, должно, кнут. Перешли на казнокрадов, которые не переводятся на Руси.

– Велика, чересчур велика Россия, за всем не уследишь, – заметил гость.

Весь тот день гулял городок Березов. Чету Долгоруких тут давно полюбили, они были так приветливы, что их стали приглашать и к батюшке местной церкви, и к воеводе, и даже к начальнику караула.

Но с некоторых пор появился чиновник Тишин, коренастый человечек с плотоядными глазками. Этот-то человек и стал виновником всех дальнейших несчастий. Откуда он явился? Увы! Из далекого Санкт-Петербурга, где была никогда не дремавшая Тайная канцелярия. Именно оттуда в Тобольск был послан некий Ушаков, которому было велено «прощупать» Долгоруких: не помышляют ли они чего супротив императрицы Анны и Бирона?

Иван Алексеевич никогда не скрывал нелюбви своей к немцам, которыми окружила себя Анна. Мог ли он молчать о том в столь отдаленном от столицы месте? В застольях, на Масленицу или в другие дни язык его чересчур развязывался в откровенностях. И вот Ушаков и Тишин сумели войти в доверие к Долгоруким, и скоро пошел донос в Петербург. Впрочем, лучше привести здесь архивный документ – пересказ одного из потомков князей Долгоруких. Вот что содержится в том документе: «…Ушаков послал в Тобольск одного из своих родственников, капитана Сибирского гарнизона, чтобы тот запутал ссыльных в какое-нибудь опасное дело. Капитан научил Тишина донести: 1) что князь Иван ему говорил об императрице в оскорбительных выражениях; 2) что Тишин видел у него картину, изображающую коронование императора Петра II; 3) что у князя Николая есть книга, напечатанная в Киеве, в которой описано обручение его сестры с императором; 4) что воевода Бобровский и майор Петров разрешали ссыльной семье принимать гостей; 5) что князь Иван бывал у жителей городка, кутил, роскошничал и хулил государыню; 6) что духовенство Березова бывало постоянно в гостях: обедало и ужинало в ссыльной семье.

В мае 1738 г. Ушаков получил этот донос и приехал в Березов. Но сказал, что явился для того, чтобы внести возможные облегчения и улучшения в положение сосланных. Он каждый день бывал у Долгоруких, обедал, гулял по городу… Уехал и тут же прислал приказ посадить князя Ивана в одиночное заключение; кормить, чтоб не умер».

Ушаков (тот, что послан был в Березов) находился там не одну, не две недели, обладал даром выведывать мысли, и в конце концов «все у него на ухе лежали».

Ах, какие черные дни наступили для Натальи Борисовны! Кажется, и солнце тогда не светило, и весь белый свет померк, и трава полегла-пожухла, а от слез на глазах пелена повисла…

Арестовали ее Ивана Алексеевича и посадили в земляную тюрьму. Как ни выйдет она из своей избы, куда ни взглянет – глаза в тюрьму упираются, сердце ноет и болит: как-то он там, дорогой, несчастный Иван Алексеевич? Не позволяют им видеться, не берут передачи. Но уж если что задумает Наталья Борисовна, непременно того добьется. Уломала-таки стражников, разрешили ей приносить еду мужу. Приготовит узелок, завяжет – и к охраннику: «Любезный, добрый, передай моему горемыке… А это вот себе возьми».

Через какое-то время начальник караула преисполнился сочувствием к молодой княгине и даже позволил ей заходить к узнику. Принесла она строганой оленины, хлеба, квасу, на коленках влезла в земляную тюрьму и оказалась в мужниных руках. Как он жалел ее, как плакал! А она утешала:

– Тяжко тебе, Ванюша? И нам не легче с сынком нашим… Поешь… И не горюй. Авось дело сладится, отпустят тебя… Золото, говорят, огнем искушается, а человек – напастями. Так и мы с тобой. Денно и нощно молюсь за тебя, Ванюша.

– И я молюсь, – отвечал князь, жадно поедая принесенную еду.

Был он худ, волосы взлохмачены, глаза горели, но – ни капли сомнения, сожаления о сказанном, и опять возвращался к тому, что было восемь лет назад, к Бирону…

– Повелел злодей сей извести наш род. Ужо ему, окаянному!

И крепко обнимал жену – единственную поддержку во всех своих несчастиях. Не осталось и следа от прежнего ликующего князя, от жизнелюбия, которым он заражал Петра II. Он читал Библию, повторял молитвы. Однако когда обнимал свою супругу, будто вливалась в него живая сила. Даже тут, в тюрьме, желал ее, и только шагающие, видимые через решетку ноги часового отрезвляли…

Шел четвертый месяц заключения в земляной тюрьме. Миновало короткое лето, и опять задули осенние ветры, надвинулась тьма – это навевало тоску. «Ах, что за жизнь!» – вздыхала Наталья, оставаясь одна.