Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

— Вам необходимо нервы лечить, — сказала мама.

Расстались они чуть ли не друзьями.

Гете говорил, что с высоты разума мир представляется сумасшедшим домом. А мы жили в стране, где сумасшествие считалось нормой, а нормальность воспринималась как безумие.

Сталин умер вечером 5 марта. Многие ликовали, а многие с ужасом спрашивали: «Что теперь будет?»

6 марта утром мы с мамой пошли на базар.

— Что теперь будет? — спросил я.

— Весна, — сказала мама, — смотри, деревья уже начинают цвести.

— Я не об этом.

— А я об этом, — улыбнулась мама.

В пять лет я уже умел читать. Об этом позаботилась обожавшая своего единственного внука бабушка. Мне очень нравились бабушкины сказки, и я требовал, чтобы она их рассказывала не только перед сном, но и днем, в самое неудобное для себя время. Вот бабушка и решила, что приучив меня к чтению, она сможет немного отдохнуть от моей тирании.

В десять лет я попал под очарование свободного чтения. Уроки были запущены, в дневнике появились двойки и скорбные записи учителей, недоумевавших, что же произошло с ребенком, еще недавно таким прилежным и дисциплинированным. Я же целиком растворился в мире книг и с восторгом постигал его бесконечную многогранность.

Кончилось тем, что маму вызвала моя классная руководительница — старая дева неопределенного возраста, преподававшая украинскую мову и всегда ставившая мне пятерки за то, что я знал наизусть стихи Тараса Шевченко. Вернувшись из школы, мама перестала меня замечать. От нее веяло таким холодом, что я заплакал.

Два дня она со мной не разговаривала, а потом разразилась гроза. Мне вообще было запрещено читать, пока я не выправлю ситуации в школе. Потрясенный суровостью наказания, я взялся за ум и, хоть и не сразу, но наверстал упущенное.

С годами я несколько раз пытался вернуться к книгам, которые так любил в детстве, но, перечитывая их, ни разу не ощутил прежнего очарования.

Книги не виноваты. Все дело в школьнике, который ими жил. Когда школьник исчез, то остался голый текст, слишком ничтожный, чтобы сохранить хотя бы тень былой прелести. Но, к счастью, есть такие книги, значимость которых в человеческой жизни лишь возрастает с годами. Они никогда не меркнут.

Мама преподнесла мне роскошный подарок, когда я перешел в шестой класс. Полное собрание сочинений Пушкина в одном томе. Этот огромный фолиант, который она с трудом донесла до дома, сформировал мой вкус, и вскоре я уже не мог представить без Пушкина своей жизни.

Особенно меня потряс «Медный всадник». Я не только знал его наизусть, я им бредил. В художественном отношении эта поэма — вершина поэтического мастерства, поражающая изумительной гибкостью стиха. Ее трагизм основан на конфликте эпического и лирического сознания. Но подобные тонкости мне стали доступны гораздо позже. Тогда же меня заворожило магическое мерцание текста.

С тех пор и запал мне в сердце прекрасный город на берегах могучей реки, отражающийся в ней всем своим великолепием. И я дал себе слово, что после школы поеду в «Северную Пальмиру», чего бы мне это не стоило.

Что же касается прозы Пушкина, то оценил я ее далеко не сразу. Дело в том, что Пушкин, переходя от поэзии к прозе, разительно преображался. Становился лаконичен, скуп на слова, краток в описаниях, полностью сохраняя при этом всю свою творческую мощь. Его проза суха, как скелет, и все же прекрасна. Но нужна зрелость души, чтобы это понять.

В последние школьные годы я открыл для себя Петербург Достоевского, совсем не похожий на пушкинский. Его Петербург — это чрезвычайно сложный в своей уникальности холодный мир, обладающий, однако, даром обжигать душу. Это город, где туманы белым саваном прикрывают скованный гранитом, подспудно шевелящийся хаос.

Каким-то удивительным волшебством слякоть, грязь, влажный туман, желтки фонарей, угрюмые колодцы дворов, морось придают Петербургу Достоевского неотразимо-мрачное очарование.

А вот радостную ликующую природу Достоевский описывать не умел. Когда этого нельзя было избежать, он терял свой дар, писал взахлеб, сбивался на штампы или просто отделывался цитатой: «Ночь лавром и лимоном пахнет».

Гениальность его выявлялась, когда он описывал сумрачный мир дождей и туманов, где редко появляется солнце, а если даже и появляется, то не греет.

Все четыре великих романа Достоевского настояны на сомнениях и невзгодах, темных страстях и отчаянии. В «Преступлении и наказании» воздух настолько плотный, что трудно дышать.

Петербург Пушкина и Петербург Достоевского — это абсолютно разные миры, реально существующие под покровом величественного города, взаимосвязанные как день и ночь. Я мечтал побывать в обоих.

После школы я целый год проработал, чтобы скопить необходимую для начала самостоятельной жизни сумму. К тому времени я уже перестал искать в прочитанных книгах зыбкое отражение своей истинной сущности, и они как-то вдруг утратили для меня свою магическую силу.

Именно тогда меня впервые посетила печальная душевная тревога и долго не отпускала. Я уже успел пережить первую юношескую любовь, ту самую, чьи шипы оставляют в душе шрамы на всю жизнь.

Девушка, бывшая моей отрадой, с искренним чувством, которого я прежде не замечал у нее, рассказала мне о том, что нашла наконец свой идеал. Желая меня утешить, она добавила, что расстается со мной без горечи и будет хорошо вспоминать о нашей дружбе. Был пасмурный ветреный день. Накрапывал дождик, смывавший мои жалкие слезы…

В Петербург я приехал в конце июня и еще застал дивную атмосферу белых ночей с их хрустальной прозрачностью и сказочным мерцанием.

Обычно, когда мечты сбываются, люди испытывают нечто похожее на легкое разочарование. Со мной не произошло ничего подобного, ибо именно таким я и видел в воображении этот город.

Отчим дал мне адрес Анжелики, вдовы руководителя польской секции Коминтерна, расстрелянного в 1937 году.

Он познакомился с ней в Казахстане, где она отбывала ссылку. После XX съезда муж Анжелики был реабилитирован, а ей назначили небольшую пенсию и разрешили вернуться в Ленинград.

Ее двухкомнатная квартира находилась на последнем этаже четырехэтажного кирпичного дома. Из окна комнаты, где я прожил десять дней, видна была крыша какого-то деревянного строения, окруженного высокими брандмауэрами и молодцевато выстроившимися в ряд бесконечными дымовыми трубами.

Во дворе был садик с клумбой, где ютились чахлые цветы и высокие деревья, крашенные блеклой листвой. Кладка кирпичей голых неоштукатуренных стен таких домов, составлявших целые кварталы, образовывала узоры, таившие в себе прелесть петербургской старины.