Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

На втором этаже я позвонил.

— Кто там? — спросила она.

— Открывай, — говорю, — холодно.

И вдруг — как обухом:

— Вы, гражданин, ошиблись адресом.

Я, конечно, сразу усек, что произошло. Есть у мужей такая отвратительная тенденция возвращаться в родные пенаты в самое неподходящее время.

Но что же теперь делать?

Спускаюсь, как идут на эшафот. А он ждет. Руки в карманах, ноги расставлены. А взгляд такой, что почти физически давит на психику.

— Опять накладка, — бодро так говорю, — дома нет никого. Но вы, ребята, не беспокойтесь. Завтра утром доставлю должок, куда скажете. А в залог вот паспорт и котлы.

Протягиваю ему паспорт и старенькую свою «Победу». Он берет — и улыбается так сердечно, так дружелюбно, что у меня сразу отлегло от сердца.

— Ладно, кент, бывает. С каждым может случиться. Завтра так завтра.

И неуловимо точным движением, почти без размаха, бьет меня ботинком прямо в пах.

Никогда прежде я не знал, что возможна такая боль. Одно я понял, корчась тогда у его ног. Есть предел тому, что может вынести человек. У каждого есть свой болевой порог — у одних выше, у других ниже. Но преодолеть его невозможно.

А он уронил на меня паспорт и часы и сказал голосом Качалова: «Читайте, завидуйте, я гражданин Советского Союза».

Не помню, как выполз я из того парадного, как очутился на улице, как добрался до больницы. Разбитое яйцо приобрело размеры газового баллона. Когда опухоль спала, пришлось его удалить. Вот и сказке конец.

— Ну а она как отнеслась ко всему этому?

— Переживала, конечно. В больнице меня навещала. Но вся страсть моя после такого кошмара куда-то улетучилась.

— Это можно понять, — говорю. — Ну а желудок-то почему оттяпали?

— А это из-за моей третьей жены, — засмеялся Петя. — Суть женской привлекательности в наивности. Проблема, однако, в том, что привлекательной женщине легко выдать за наивность самую обыкновенную глупость. На этом я и попался.

У моей жены были большие темные глаза с выражением наивной меланхолии, что не давало ни малейшего представления о вздорном ее характере. Она постоянно находилась в состоянии истерической взвинченности, и ее сварливость удручала раздражающей мелочностью. Истерики и скандалы закатывались по всякому поводу: не туда повесил полотенце, спички унес из кухни и тому подобное. Хуже всего, что за этой кипучей и бесполезной эмоциональностью абсолютно ничего не крылось, никаких интеллектуальных запросов или там чувственных глубин. Со временем я научился с сокрушенным видом признавать ее правоту, что походило на жертвоприношение гневливому божеству. Особенно не выносила она моих застолий с друзьями, ибо считала их — всех поголовно — алкашами и бездельниками.

В тот вечер жена ушла, не помню уже куда, и ко мне заявились двое приятелей. Бутылку «Столичной», припасенную заранее, спрятал я во избежание эксцессов в старом шкафу, в коридоре, где хранились мои инструменты, краски засохшие, барахло всякое. Она туда не заглядывала. Кайфово так уселись, закусочку я поставил, бутылку из шкафа вытащил.

— Давайте, — говорю, — по быстрому, пока сокровище мое отсутствует.

Разлил и, подражая Венечке, немедленно выпил.

И словно уголья горячие проглотил. Вскочил, стул опрокинув, и успев крикнуть: не пейте! — бросился в ванную. Сунул два пальца в рот, но меня уже и без того выворачивало кровавой какой-то слизью. А потом — провал в черный вращающийся туннель, где в немыслимом отдалении вспыхивали малахитовые зарницы.

Очнулся уже в больнице, после операции, с уменьшившимся на две трети желудком. Оказалось, что в шкафу этом чертовом с незапамятных времен хранилась перекись водорода в бутылке из-под «Столичной». Не ту бутылку схватила моя рука. Вот и все. Называй как хочешь — рок, судьба, случай. Но с тех пор я знаю, что жизнь человеческая — это мерцающий огонек, который можно загасить в любую секунду. Суета сует, как сказано в Экклезиасте.

Петя помолчал — и вновь засмеялся:

— Теперь твоя очередь. Давай, рассказывай, как там у вас насчет избранного народа.

На пути из Тулы в Москву заехали мы в Ясную Поляну. В дом-музей не пошли, а сразу отправились на могилу, расположенную в глубине огромного яснополянского леса. Здесь Толстой приказал себя похоронить: между тремя соснами, у оврага, где по преданию зарыта зеленая палочка счастья, которую он искал в детстве.

Застывшие, словно отпечатавшиеся, пятна теней под деревьями. Могила — небольшой бугорок, покрытый зеленью и цветами, — не только место паломничества толстовских почитателей. Свадебные кортежи яснополянских крестьян всегда останавливаются здесь. Считается, что это приносит счастье.

— Все-таки поразительно, что он написал «Хаджи-Мурата» в восемьдесят лет, — сказал Арик, когда мы возвращались к машине.

— В семьдесят шесть, — машинально поправил я. — Что тут поразительного?

— Ну, с возрастом жизненная потенция, в том числе и творческая, скудеет. А «Хаджи-Мурат» как-никак считается его шедевром.

— В старости, когда исчезают желания и ощущение полноты жизни, художник становится гораздо более требовательным к форме своих вещей. Они, обычно, уже не большие — не хватает дыхания. Обрати внимание, что такую грандиозную эпопею, как «Война и мир», Толстой создал — в зрелости — за шесть лет, а на маленькую повесть «Хаджи-Мурат» — в старости — потратил девять лет. Зато именно «Хаджи-Мурат» потрясает углубленным каким-то совершенством. Тщательность отделки превращается в сублимацию иссякающих творческих сил. То, что мы называем мастерством, творца пугает. Он-то знает, в чем тут дело.

— Так что же, по-твоему, старческая импотенция порождает художественные шедевры? — усмехнулся Арик.

— Не исключено, когда речь идет о гениях.

— Ну, а как мыслитель он из себя что-то представляет? Помнишь, как в школе учительница издевалась над его умственным инфантилизмом? Непротивление злу насилием. Рисовые котлетки. Опрощение…

— Фрагменты его учения были умело использованы Ганди для освобождения Индии, но, в целом, оно давно уже сдано человечеством в архив и вряд ли будет оттуда востребовано. Гордыней самоуничижения пронизана проповедь этого великого лукавца. Все нужно выбросить на мусорную свалку: литературу, науку, искусство, государственность, собственность. Человечество должно оскопить себя духовно — и тогда наступит Царство Божие на земле. А почему, собственно?

— Ну и черт с ним, с его учением. Зато как художник он неуязвим. А его побег отсюда в смерть разве не достойнейшее завершение жизни?

— Да, смерть Толстого — это последнее из его великих творений. Ни одно из великих своих творений не шлифовал он с такой тщательностью. Ни один замысел не обдумывал так всесторонне и основательно. И все же есть в этой медленной агонии на глазах у всего мира нечто помпезное, театральное, смущающее душу.