Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Юрий Карлович Граузе, один из умнейших людей, которых я знал, однажды разыграл на тему ухода Толстого целую художественную импровизацию.

Поздняя осень. Ночь… Не выносящая холода Софья Андреевна велела жарко натопить, и в спальне Толстых в Ясной Поляне — душно. Старик кряхтит. Ему не спится. Он пытается вспомнить, где хранит свои дневники. Значит так: тот, который для Софьи Андреевны, — в письменном столе. Дневник для Черткова — в нише за зеркальным трюмо. А тот, который для себя, — в старом сапоге, в портянке.

Немного помаявшись, будит жену.

— Софушка, а Софушка, а кто лучше пишет — я или Достоевский?

— Ты, Левушка, ты родной, — спросонья бормочет Софья Андреевна. — Только не буди меня больше и сам спи.

Лев Николаевич влез в шлепанцы, сходил в туалет и, вернувшись, вновь принялся тормошить благоверную.

— Софушка, а Софушка!

— Ну, чего опять, горе мое?

— А кто талантливее, я или Шекспир?

— Ты, Левушка, ты драгоценный, ты всех талантливее и умнее. Только дай спать, ради бога. Ни днем от тебя покоя, ни ночью.

Лев Николаевич сходил, проверил, на месте ли дневники. Потом опять:

— Софушка, а Софушка!

— А? Чего?

— А кто гениальнее, я или Исус Христос?

— Ты, старая образина! Ты всех гениальнее! Скотина бесчувственная! Только дай же поспать, наконец!

— Ах, вот как ты заговорила, старая ведьма! Раз так, то я ухожу! Эй! Люди! Запрягать сейчас!

— Такие анекдоты, — сказал Арик, — сочиняют обычно циничные журналисты вроде тебя. Но какой-то шарм в этом есть.

Тучи неожиданно сгустились, и деревья стали наливаться чернотой, словно впитывали ее из них. Ветер приобрел порывистую резкость. Едва мы успели дойти до машины, как разверзлись хляби.

Последние дни в Москве оказались гораздо менее суетливыми. Теперь я много времени проводил в кафе на Арбате, предаваясь мыслям случайным и праздным, но поскольку этим без помех можно заниматься и в Иерусалиме, мне стало ясно, что пора возвращаться. Москва больше ничего не могла мне дать.

Для того чтобы получить интуитивное представление о незнакомом городе, достаточно пожить в нем три-четыре дня. Только не нужно выяснять, куда ведут улицы, по которым ходишь, и в какой-то момент, при незначительном усилии воображения, они превратятся в туннели фантастического мира с гигантскими, постоянно меняющимися фресками.

— Мне по душе лишь светящиеся гирлянды деревьев ночной Москвы, — сказала дочка известной нашей писательницы, пригласившей меня на ужин в один из моих последних московских вечеров. И добавила с наивной бесхитростностью девочки-подростка:

— А вообще-то я не люблю этот город, и очень хочу, чтобы мамина служба тут как можно скорее закончилась, и мы вернулись домой.

— Почему?

— Потому что прогнило здесь все изнутри.

Пораженный категоричностью этого диагноза, я подумал, что в интеллектуальных семьях редко встречается полная гармония.

Ее матери здесь нравится. Бродя по московским книжным разломам, я радовался ее успеху. Нет ни одного мало-мальски солидного издательства, которое не выпустило бы хотя бы одну ее книгу. У человека талантливого всегда найдутся завистники и недоброжелатели. Ее упрекают в том, что она в карикатурном виде изображает людей весьма достойных. На самом же деле, речь идет скорее о дружеских шаржах, о легком, хоть и выразительном утрировании, о живых искрометных диалогах. Ее боятся, потому что люди не любят выглядеть смешными. Ее же хищное око, как самая чувствительная фотопленка, фиксирует все их черты, в том числе и смешные. Ей чужды фальшь и расплывчатость. Думаю, она сама иногда тяготится этой стороной своего дара. Но она — настоящий писатель, — и этим все сказано.

Возвращаясь из ее гостеприимного московского дома, в подземке на переходе увидел я сгорбленную сухонькую старушку. У ног — кошелочка. В руке — плакатик с надписью: КУПИТЕ МОИ СТИХИ. Равнодушно скользнув по ней взглядом, я прошел мимо, но почти сразу же вернулся. На морщинистом ее лице выделялись неестественно огромные, хоть и выцветшие уже синие глаза. Я взял в руки маленькую книжечку — и мне сразу стало трудно дышать. Показалось вдруг, что где-то лопнула струна со щемящим пронзительным звуком. С обложки на меня смотрела молодая женщина с лицом необычайной тонкости, совершенно не сознающая силы своего бессознательного очарования. Жизнь можно потратить на поиски такой женщины.

— Это вы?

— Да, шестьдесят лет назад, — сказала старушка неожиданно сильным голосом.

— И давно вы пишете стихи?

— Всю жизнь. Это моя единственная отрада.

— Кристина Рай ваш псевдоним?

— Да. Правда, красиво?

Я почувствовал наплыв тоски, какой давно уже не испытывал, и не мог больше с ней разговаривать. Сборничек ее назывался «Порыв сердца».

В вагоне метро я раскрыл приобретенную книжечку, моля кого-то о чуде. Чуда не произошло. Стихи оказались чудовищными. Из предисловия узнал, что настоящее имя автора — Раиса Илларионовна Сидорова, что родилась она в 1921 году на Украине, в селе Кропивныцкье. И далее она написала нечто такое, что у меня вновь перехватило дыхание: «Накануне ясного представления о неизбежности смерти, о том, как мало мне осталось жить, я решила опубликовать некоторую часть моих стихотворений. Справедливо могу сказать: я не жила, а страдала. Сердце! Почему оно не такое равнодушное, как у многих? Почему оно болезненно реагирует на малейшее прикосновение к нему»?

Не знаю почему, но именно после этой встречи в метро я уже с нетерпением считал часы, остающиеся до возвращения домой.

О том, что существует такой поэт Тихон Чурилин, я узнал после приезда в Израиль. С нахальной самоуверенностью я полагал, что хорошо знаю русскую поэзию. За это нахальство был наказан. В книжном магазине Болеславского в Тель-Авиве бросился мне в глаза увесистый фолиант под названием «Русская поэзия XX века», 1925 года издания. Я знал о существовании этой уникальной антологии, но ни разу не держал ее в руках. В литературном обиходе она называлась антология Ежова-Шамурина, по именам составителей. В этом издании были представлены, наряду с известными именами, отменные поэты, о которых я даже понятия не имел. Но мое воображение поразили стихи Тихона Чурилина. В антологии их было двенадцать — и все высшего качества. Книга эта стоила немыслимо дорого. Мне, студенту, не всегда имевшему возможность купить себе еду, о ней можно было только мечтать. К счастью, иногда мечты сбываются.

В те далекие времена я дружил с Марой Велер, студенткой философского факультета. Впоследствии она сделала блестящую научную карьеру, опубликовала несколько книг, стала профессором и проректором Иерусалимского университета и рано умерла от рака. А тогда это была не очень красивая, но чертовски обаятельная девушка с зелеными глазами, высоким лбом и каштановыми густыми волосами. Полноватая, с широкими бедрами, она ужасно боялась потолстеть и регулярно морила себя голодом. А еще она любила стихи и прозу Бунина, что нас сблизило. У Мары было много поклонников, и я не был исключением, но ее избранником стал американский студент-физик. Я был на ее свадьбе, пил грустное вино и повторял про себя хокку Гумилева: