Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

В самом начале XX века популярность Константина Бальмонта достигла апогея. Сборники его стихов выходили один за другим большими тиражами и мгновенно раскупались. Публика восхищалась блистательной отделкой стиха, великолепными, аллитерациями, победительным ритмом, порывистостью строк, гордым жизнеутверждающим пафосом.

На поэтических концертах Бальмонта засыпали цветами. Курсистки бились в истерике. Он был тогда на гребне своих творческих возможностей и словно парил над русской литературой. Поэтический метод Бальмонта — импровизация или, как считал Брюсов, «импрессионистическая кристаллизация творческих мгновений». И действительно, Бальмонт был, пожалуй, единственным подлинным поэтом-импрессионистом в русской поэзии. Его лучшие стихи это красочная и страстная попытка зафиксировать трепетные мимолетные впечатления, связанные с постижением мироздания собственной душой.

Он был интуитивным поэтом или, как он сам себя называл, «стихийным гением». Мысли в его стихи заглядывали редко. Музыкальность заменяла глубину. Отсюда главная его беда — бедность поэтического языка. Из сборника в сборник переходили одни и те же любимые слова: луна, солнце, ветер, чары, волна, море и т. д.

Но тогда, в начале века, он покорил всю читающую Россию. О нем сплетничали, рассказывали анекдоты. Его осаждали женщины, хотя красотой он не отличался. Маленького роста, с надменно вскинутой головой, с сухими губами, обрамленными огненно-красной бородкой, он не ходил, а словно врезался в пространство, повсюду приковывая к себе внимание.

Лишь один кумир был у Бальмонта — Лев Толстой. Лишь его одного считал он выше себя. Лишь в нем одном видел живое божество и страстно мечтал с ним встретиться. И такая встреча состоялась осенью 1901 года в Ялте, где Толстой тогда отдыхал.

Извозчик-татарин на быстрых звонких лошадях привез Бальмонта к заветному дому. Слуга сухо сообщил, что «граф изволили пойти погулять».

— Не беда, — сказал Бальмонт, — я подожду.

Слуга пожал плечами и проводил его в приемную комнату. Долго сидел там Бальмонт, чувствуя себя, как в тюремной камере. Но вот в комнату вошел освеженный прогулкой Толстой, поздоровался и спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Лев Николаевич, — волнуясь сказал Бальмонт, — мне просто необходимо с вами поговорить. Я хочу. Я должен.

— Да это-то хорошо, — сказал Толстой очень ласково, — только не вовремя вы пришли, мне нужно сейчас отдохнуть.

— Ну, конечно же, боже мой, я понимаю. Я уйду и буду гулять. Только позвольте мне придти к вам, когда вы отдохнете.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Толстой, — пойдите, погуляйте, а через час приходите.

Бальмонт никуда не пошел. Он сидел в приемной и ждал, думая о странной притягательной силе этого человека.

Толстой возник внезапно — быстрый, седобородый, с кустистыми насупленными бровями, придающими его лицу сердитое выражение, и произнес:

— Ну вот, пойдемте теперь ко мне.

Они вошли в его комнату и остались вдвоем.

— Расскажите о себе, — попросил Толстой.

Почувствовав магнетический толчок в сердце, Бальмонт в течение получаса рассказывал Толстому о своей жизни так образно, сжато и ярко, как еще никогда никому не рассказывал. Толстой слушал внимательно, не перебивая. Бальмонт перевел дыхание:

— А теперь, Лев Николаевич, послушайте мои стихи.

Он стал читать в своей привычной манере, певуче растягивая слова. Выслушав несколько стихов, Толстой вдруг засмеялся, но сразу оборвал смех и сказал:

— Простите меня, голубчик, но я не воспринимаю поэзию такого рода. Я вообще считаю, что слово должно служить для выражения мысли и высветления истины духа. Стихотворство, на мой взгляд, даже когда оно хорошее, есть занятие бесполезное.

Видя растерянность Бальмонта и почувствовав его искреннюю устремленность к нему, Толстой сказал очень ласково:

— Вы изменитесь. Это все в вас пройдет.

После встречи с Толстым Бальмонт поехал к Чехову. Антон Павлович сразу спросил:

— Вы были у него?.

— Да, — ответил Бальмонт. — Старик ловко притворился, что мои стихи ему не нравятся.

Никто не знал, какой национальности Аристарх Александрович. В Москве он возник в год кончины Брежнева неизвестно откуда. Это был пожилой уже человек с бледным лицом, узкими губами и выцветшими глазами. Он много лет провел за границей, по-видимому, выполняя поручения могущественной секретной организации, и свободно говорил на нескольких языках. До перестройки мало кто знал о его существовании.

В нарождавшуюся рыночную экономику Аристарх Александрович включился сразу и вскоре стал одним из первых успешных бизнесменов западного типа. И конечно же, он был выше той криминальной среды, к которой принадлежали «новые русские» второй волны, так называемые братки, персонажи многочисленных анекдотов, малообразованные бугаи, обожающие малиновые пиджаки, золотые перстни-печатки, часы «Роллекс» и машины Mercedes-Benz. «Братки» на него работали, а он им щедро платил.

Аристарх Александрович никогда не был женат. Не потому что не интересовался женщинами, а потому что ни к одной не испытывал настолько сильных чувств, чтобы ради них пожертвовать привычным образом жизни. Он ценил природу и одиночество и, сколотив приличное состояние на экспорте цветных металлов, приобрел бывшее имение князей Шереметьевых, расположенное в сосновом бору под Москвой. Раньше там был санаторий для партийных бонз. На несколько километров вокруг не было человеческого жилья — одни лишь деревья: сосны, березы, дубы да зеленая листва буйно разросшегося кустарника. К двухэтажному дому с высокими окнами вела асфальтированная дорога. Она вилась среди деревьев и кустов и обрывалась у небольшого, но глубокого озера, в котором водились рыбы. Тут же находилась увитая плющом беседка — любимое место отдыха Аристарха Александровича.

За озером возвышалась конюшня — предмет его особой гордости. В молодости он несколько лет провел в Англии, где пристрастился к верховой езде. В своем имении Аристарх Александрович занимался разведением чистопородных лошадей, которыми торговал с большой прибылью. Мечтал же он о том, чтобы приобрести на развод пару чистокровных лошадей. Среди всех конских пород чистокровные занимают особое место. Они самые резвые в мире и неизмеримо превосходят всех остальных лошадей по тонкости костяка, выраженности стиля, пылкости темперамента. К тому же эти лошади выделяются особой изысканной красотой.