Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Чистокровная порода исключает возможность добавки «чужой» крови. Она имеет старейшую в мире племенную книгу, первый том которой вышел еще в 1793 году. После второго тома книга была закрыта. С тех пор в нее вносится только потомство лошадей, зарегистрированных в первых двух томах. Ну а представители всех остальных пород, имеющие хорошее происхождение, называются чистопородными. Излишне говорить, что чистокровные лошади стоят бешеных денег.

Аристарх Александрович был счастлив в тот день, когда ему удалось приобрести жеребенка высшей породы, сына прославленных чемпионов Грома и Астры. По происхождению не было в России лошади выше него по крови. Аристарх Александрович назвал жеребенка Серый, потому что его глянцевитая нежная шерстка отливала серебром. В конюшне ему выделили отдельный денник. Серый был весел и жизнерадостен, всегда был готов играть, а когда чего-то хотел, то нетерпеливо перебирал тонкими, как струны ногами.

Рядом с конюшней находился скотский двор со всякой живностью. Его достопримечательностью считался поросенок по имени Хрюша. Темпераментный и любопытный, он был в курсе всех местных новостей. Вместе с дворняжкой Бобби гонял кур по двору, за что однажды получил взбучку от яркого петуха, владельца гарема. В Серого Хрюша буквально влюбился. Целые дни проводил у его денника, а когда жеребенка выводили на прогулку, бежал рядом, радостно повизгивая. Каждую неделю Серого навещала ветеринар — чопорная старая дева в пенсне.

И вот однажды Серый заболел. Его глаза стали печальными. Он перестал есть и как-то сразу сник. Аристарх Александрович пришел в ужас.

«Редкий вирус, убивающий волю к жизни, — определила ветеринар. — Шансов на выздоровление совсем мало. Если через три дня не наступит улучшения, придется его усыпить».

Для Аристарха Александровича это был страшный удар.

А Серый лег на свою циновку и уже не вставал.

— Что же ты, брат, так подвел меня, — с горечью сказал Аристарх Александрович, махнул рукой и ушел.

А Хрюша проник в денник и лег рядом со своим другом.

— Вставай, Серый, — говорил он, толкая своим пятачком морду жеребенка. — Если так будет продолжаться, то через три дня они тебя убьют. А жизнь ведь так прекрасна. Ты ведь не обычный жеребенок, а чистейшей породы. Вставай и начинай есть.

И Серый пытался встать, но безуспешно. Утром пришла ветеринар, осмотрела его, покачала головой и сказала Аристарху Александровичу: «Улучшения нет». Он только вздохнул.

Ночью Хрюша опять уговаривал Серого подняться:

— Ты должен, должен, Серый. Это твой последний шанс. Завтра будет уже поздно.

Всю ночь Серый пробовал подняться на ноги, пока совсем не обессилел. Пришел рассвет, и поросенок закричал:

— Серый, Серый, они идут. Теперь или никогда!

И Серый, рванувшись, встал. Когда явились Аристарх Александрович с ветеринаром, он уже твердо стоял на ногах и ел овес.

— Это чудо, — сказала ветеринар.

— Да, — согласился Аристарх Александрович. — Это событие необходимо отпраздновать. — Он задумчиво посмотрел на Хрюшу и произнес: — Я сегодня же прикажу зарезать этого поросенка.

Незабываемое лето — последнее в городе, где прошло мое детство. Экзамены на аттестат зрелости остались позади, и я как-то сразу окреп и возмужал. На щеках появился легкий пушок. По ночам приходили сны, от которых становилось жарко и душно. Я был тогда безнадежно влюблен в первую красавицу нашего класса Оксану Завадскую. У нее были золотистые волосы, спадающие на плечи, ладная крепкая фигура и насмешливые византийские глаза. Жили мы с ней на одной улице в старом купеческом доме. Я на втором этаже, она на первом, в четырехкомнатной квартире с мягкими диванами и с террасой. Хорошо помню ее мать — красивую женщину лет тридцати пяти со смуглым лицом и медленным спокойным голосом. И отца, полковника КГБ, коренастого и широкоплечего, с остриженной головой, похожей на пушечное ядро. Я давно перестал верить, что может произойти то, о чем я так мечтал. Не знал я тогда, что человеческая судьба это цепь случайностей, крайне редко переходящих в закономерность.

В тот день в поведении Оксаны не было ничего необычного. Я, как это часто бывало, зашел к ней потрепаться. Мы сидели на кушетке в углу террасы. Окна здесь были из цветного стекла, и на стене и на полу дрожали рубиновые и фиолетовые пятна. Я, как обычно, что-то рассказывал, но вдруг увидел ее глаза и замолчал, такое странное было в них выражение.

— Ты уже с кем-то целовался? — спросила она.

— Нет, — ответил я честно. Сердце мое замерло.

— А хотел бы?

— С тобой?

— Дурачок, разве здесь есть еще кто-то?

Она обняла меня и медленно поцеловала. И сегодня, когда прошла уже почти вся жизнь, я помню неповторимый вкус ее губ, как и то, что я чуть было не потерял сознания в ту минуту.

Ночью я не мог заснуть и вышел на улицу. Прошел теплый летний дождь, и в свете ночных фонарей мостовая блестела как покрытый черным лаком рояль. Я шагал, стараясь ни о чем не думать, и быстро поравнялся с человеком, шедшим впереди меня. Он был мертвецки пьян, с трудом держался на ногах, но каждые несколько минут голосом, полным тоски и отчаяния, кричал: «Жора Маленков погибает!» «Какой ужас!» — посочувствовал я, проходя мимо. Он не обратил на меня никакого внимания и вновь выкрикнул свою фразу.

Лишь на следующий день я узнал, что накануне в Кремле была разоблачена антипартийная группа Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова. Но я так никогда и не узнал, почему столь близко к сердцу принял судьбу Маленкова человек, с которым меня на одну минуту свела судьба на улице ночного города.

Было это очень-очень давно. Оглядываясь на длинную вереницу прожитых лет, я с объективной отрешенностью смотрю сегодня на себя двадцатилетнего, автора нескольких так и оставшихся неопубликованными рассказов о несчастной любви. Мне тогда казалось, что слава и признание — это всего лишь вопрос времени. Учился я тогда на факультете журналистики в Воронеже, где сдружился со своим однокурсником Вадиком Орловым. В Воронеж он приехал из Москвы, где жили его родители. Мать была домашней хозяйкой, а отец писателем особого жанра. Он сочинял репризы для клоунов Московского цирка.

В Воронеже Вадик оказался потому, что в этом городе было легче поступить на вожделенный факультет, чем в Москве. Вадик писал рассказы с неожиданной концовкой, под О. Генри. Сюжет одного из них я помню до сих пор:

«— Послушай, дорогая, — сказал он своей любовнице, лежавшей в постели. — Положи на место пистолет. Он заряжен.

— Откуда он у тебя?

— Приобрел на черном рынке.

— Зачем?

— Чтобы убить свою жену. Тогда мы сможем пожениться.