Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

— В Крым? — с надеждой спрсила Ирина.

— Ну, почему же обязательно в Крым?

— Потому что Крымнаш! Ах, Сережа, как он произнес эти слова! Каким дивным светом сверкнули при этом его глаза…

— Успокойся, Ира. И давно это у тебя?

— С тех пор, как я, случайно включив телевизор, услышала, как он сказал: «Мы будем мочить их в сортире». Во мне словно что-то оборвалось. Голова закружилась, и я чуть не потеряла сознание. Боже мой! Мною овладел гибельный восторг. Я почувствовала, что пропадаю.

Ирина заплакала. Муж нежно обнял ее и отвел в кровать. Дал ей рюмку коньяка, и она уснула.

Когда она пробудилась, было уже утро. У ее кровати стояли Сергей и врач-психиатр. Лица у них были встревоженные.

— Ну-с, как мы себя чувствуем? — спросил врач.

— Плохо, доктор. Я вновь переживала во сне пронзительное Его заявление о том, что мы будем спасать всех русских, где бы они ни находились. Не только на Украине, но даже на Аляске. Ах, какая судорога восторга и вдохновения прошла по его лицу! Он был так прекрасен!

— Что будем делать? — шепотом спросил муж.

— Скверно, — сказал врач. — Болезнь прогрессирует. Нужны сильнодействующие средства. Необходимо удалить радио и телевизор. Никаких газет! Читайте ей вслух «Остров Крым» Аксенова. Я через два дня вас навещу.

Когда доктор вновь пришел, на муже лица не было. Жалостно небритый, с темными кругами под глазами, он был в отчаянии.

— Совсем плохо доктор, — сказал он. — Ирина уже монархистка и говорит, что не успокоится, пока ее кумир не будет коронован в церкви Христа Спасителя.

Когда они вошли в комнату Ирины, то увидели, что она стоит на коленях перед портретом Путина и поет «Боже Его храни».

— Все, — сказал доктор. — Надо вызывать неотложку. Это конец.

Умел когда-то писать стихи Глеб Горбовский. Я люблю его ранние вещи шестидесятых годов, когда он вместе — с Бродским ворвался в затхлое поэтическое болото того времени, как освежающий ветер. Раскованность и поразительная непринужденность стиха, победительный ритм и особого рода интимная интонация — все это роднило его с Бродским, хотя поэтика и масштабы дарования у них были разные.

Глеб в молодости пил по-черному, но судьба хранила его. Однажды в лютый мороз друзья, возвращавшиеся с какой-то тусовки, увидели Глеба, лежавшего у фонарного столба в состоянии полной нирваны. Его уже снежком припорошило. Разумеется, принесли его в дом, отогрели.

— Вот видите, — сказал им Глеб очнувшись, — если бы это был не я, то замерз бы.

Впрочем, все это было в начале, а начало, как известно, прекрасно всегда.

Прошли годы. Горбовский бросил пить. Муза покинула его, и он превратился в заурядного советского поэта. Когда я думаю о таких метаморфозах, то хочется благословить алкоголь.

1924 год. Маяковский на вершине славы. Его выпускают за границу. У него есть автомобиль — большая роскошь в те времена. Он сочинил поэму на смерть Ленина и прочел ее на траурном вечере в Большом театре в присутствии членов Политбюро. Ему аплодировал Сталин. И вот он идет по Москве хозяйским шагом в сопровождении двух девиц, его поклонниц. Они проходят мимо канавы, где лежит тело какого-то пьянчуги. Одна из девиц кокетливо спрашивает:

— А об этом вы можете сочинить?

— Нет ничего проще, — усмехается Маяковский и начинает:

Пьяный в канаве поднимает голову и произносит:

— Пошли дальше, девочки, — сказал Маяковский. — Это Есенин.

Перечитывал «Мастера и Маргариту». Я это обычно делаю, когда мне грустно, хотя чуть ли не весь роман знаю наизусть. Сокровенное творение Булгакова, созданное на самой острой грани его страдальческой жизни, этот его стремительный полет над бездной, эта лебединая песня, поражает меня снова и снова своим каким-то нечеловеческим совершенством. Уж не водил ли пером Михаила Афанасьевича сам Воланд? Роман ведь писался в час террора, столь прекрасно организованного и отлаженного, столь мощного, что даже сам дьявол не смог бы остановить его, — даже если бы захотел.

Булгаков все понимал, и писал свою книгу не для своих обездоленных, обессиленных, одурманенных современников, а для будущих поколений, то есть для нас.

Зоилы Булгакова упрекают мастера в том, что и Иешуа, дескать, был не таким, и Понтий Пилат ему не удался, и Иерусалим был в те времена совсем другим. Но даже они не отрицают, что такой изумительный язык «первой свежести» до Булгакова был только у Гоголя.

Версию о том, что венский композитор итальянского происхождения Сальери отравил из зависти великого Моцарта исследователи давно признали несостоятельной. А вот убийство русским «Сальери» Мартыновым русского «Моцарта» Лермонтова — факт бесспорный. Лермонтов, как известно, был личностью демонической. Мне даже кажется, что удивительные совпадения событий глобального масштаба с вехами его жизни не являются случайностью.

Летом 1914 года, когда Россия готовилась отпраздновать столетие со дня рождения Лермонтова, началась Первая мировая война.

Летом 1941 года, когда отмечалось столетие со дня его гибели грянула Великая Отечественная.

И наконец, в 2014 году, когда отмечался двухсотлетний юбилей поэта, Путин аннексировал Крым и развязал военные действия на Украине. Ну, разве не мистика?

Впрочем, о Лермонтове сказано и написано более чем достаточно, а вот о его убийце Мартынове известно немногое. В той иной жизни нам внушали, что он был крайне ограниченным и слабовольным человеком, примитивным неудачником, страдавшим комплексом неполноценности, жалким ничтожеством и графоманом.

Чепуха все это. В свои 25 лет Мартынов был уже майором, в то время как Лермонтов только поручиком. Какой уж тут неудачник. Дураком он тоже не был. С дураком Лермонтов бы не дружил. К тому же образование Мартынов получил блестящее. И пусть в истории русской литературы проклято его имя, он тоже был не чужд музам. При желании можно и у него найти отменные строки. Судите сами:

За год до роковой дуэли Лермонтов и Мартынов служили в Чечне, в спецназе того времени. Оба выполняли кровавую и грязную работу и делали ее на совесть. Совершали набеги на немирные аулы в горных труднодоступных районах, сжигали сакли, убивали всех, кто попадал под горячую руку. Сохранилось свидетельство о том, что, когда Лермонтов возвращался из очередного набега, рукава его белой бекеши были красными от крови.