Маргарет Римшнейдер - От Олимпии до Ниневии во времена Гомера

Жрец, молящийся в храме, наводит нас на правильный след. Среди вереницы сменяющих друг друга фараонов не было царя-жреца. За такого фараона могли посчитать только Шабаку или Тахарку, которого Ветхий завет считает современником Синаххериба. Так как египтяне не различали « л » и « р », Иерусалим легко мог превратиться в Пелусий. В этом плане особенно интересен бунт воинов. Он дает основание предполагать, что люди, сидевшие на стене и слушавшие ассирийцев, были солдатами гарнизона и что после этого разразился мятеж, во время которого лишь горожане — здесь мелочные торговцы, ремесленники и рыночный сброд — помогали царю. Ведь должна же была дать какие-нибудь результаты миссия ассирийцев!

Во всяком случае, мы можем понять, откуда появились и стреляющее из лука божество, и мыши. Никто не может лучше подтвердить рассказ о взятии Иерусалима, чем наш постоянный и авторитетный свидетель — Гомер. Он не только хорошо знал эту историю, но и широко использовал ее. Хрис и поражающий стрелами Аполлон, подобно ангелу господню, принесший (в I песне «Илиады») чуму и страшное опустошение в войска осаждающих, совершенно исчезают в ходе дальнейшего повествования. О них больше не упоминается, хотя причиненные ими бедствия изображены достаточно четко. Возможно, Ахилл и Агамемнон еще раньше поссорились при дележе захваченных девушек, и не чума была тому причиной. Ведь в «Илиаде» не говорится о ее влиянии на дальнейший ход осады Трои: последствия чумы никак не отразились на состоянии войска, хотя о жертвах ее в «Илиаде» сказано:

Такую непоследовательность не мог допустить даже в некоторых случаях довольно небрежный Гомер. Можно предположить, что стреловержца Аполлона и взывающего о помощи жреца — больше в этой роли жрецы у него не встречаются — Гомер ввел в последний момент и тем нарушил исходное начало своей поэмы. Ведь «Илиада» композиционно распадается на отдельные части, вводимые одинаковыми стихами, что резко отличает ее от деления на песни, принятого в эпоху эллинизма.

А как раз в начале поэмы эти традиционные стихи отсутствуют. Так не поступает ни один поэт, во всяком случае когда он начинает поэму. Поэтому не вызывает сомнений, что бог-стреловержец и его жрец были введены позже.

Теперь нам становится также ясно, что в египетской версии против ассирийцев воюет не какой-нибудь известный египетский фараон, а загадочный жрец Сетос (имя заимствовано у египетского бога Сета). Геродот не только приписывает ему царскую власть, но говорит даже, что Сетосу была воздвигнута такая статуя: он держит в руке мышь, и надпись гласит: «Взирай на меня и имей страх божий». Сколь удивительные судьбы имеют литературные произведения!

Однако вернемся к Гомеру. Сказание о чуме произвело на него такое впечатление, что ради него он оскальпировал собственную поэму. Поэты часто бывают нерасчетливы, и что касается понятия художественности, то они всегда придерживаются другого мнения, чем читатели.

Наше предположение особенно хорошо подкрепляет прозвище Аполлона. Только в обращении жреца Хриса, просящего у бога напустить чуму на ахейский лагерь, Аполлон назван Сминтеем, что означает «мышиный бог». Святилища Сминтея («сминтий»), исполняющие функцию убежища для больных, мы встречаем впоследствии по всей Троаде. Бог чумы («мышиный бог») не был бы сам по себе удивителен, если бы в I песне «Илиады» его деятельность не оказалась безрезультатной. Гомер в его лице ввел, оказывается, не только бога-стреловержца, но и «мышиного», хотя в весьма завуалированной форме. Но именно этот прием и типичен для Гомера. О случайности здесь и речи быть не может. Нигде более Аполлон не назван у Гомера Сминтеем. Уж так ему понравился стреляющий из лука бог чумы, что он решил использовать этот мотив во что бы то ни стало! Но Аполлон так и не смог заставить ахейцев отступить. Гомер использовал этот мотив только для того, чтобы объяснить отсутствующую в мифе причину спора между Агамемноном и Ахиллесом. Конечно, он, пытался дать это объяснение (в котором дележ пленниц играл но последнюю роль) в первоначальной редакции, но о чуме тогда и не упоминал.

Синаххериб умер в 681 г. до н. э. Так как его смерть в храме Нисроха (измененное имя Нинурты), бесспорно, была историческим фактом и в «Книге Товита» мы находим дополнительные сведения об этом, хотя и с неверными подробностями, рассматриваемое нами произведение не могло возникнуть ранее 681 г. Другую возможность датировки дает нам упоминание в нем египтянина Тахарки (хотя во время осады Иерусалима — в 701 г. до н. э. — оно является анахронизмом), который упоминается только с 686 г. Гомер сразу же познакомился с рассказом «Книги Товита». Это показывает, как скоро распространялись сведения — скорее по морю, чем по суше — не только об исторических событиях, но прежде всего об их отражении в литературных памятниках.

По сравнению с «Повестью об Ахикаре», которая вдохновила Гесиода, наш рассказ, бесспорно, обладает большей прелестью. Он полон юмора и не менее правдив. Даже по тому немногому, что дошло до нас, можно судить, насколько он понравился Гомеру. В этом рассказе при изложении переговоров между представителями ассирийцев и иудеев проявлен бесспорный здравый смысл. Автор прекрасно понимает, например, сомнительность приводимых доводов. В «Повести об Ахикаре» и у Гесиода высказывания здравомыслящего обывателя совпадают с мнением автора; в нашем же произведении они предстают как предполагаемый образ мыслей жителей Иерусалима, а автор воздерживается от выражения своего мнения. Как жаль, что ничего не сохранилось от этого спора между жителями и воинами, суть которого так и осталась нам неясной!

Судьба Езекии сложилась не очень удачно. Об этом можно судить из другого отрывка, действие которого происходит после выздоровления царя, но, возможно, еще во время осады. Езекия показывает все свои сокровища — которые на самом деле он отдал Синаххерибу — посланникам вавилонского царя Меродах-Баладана, одного из самых стойких противников ассирийского владыки. Кто-то обратил внимание Езекии, что он поступает легкомысленно и может за это поплатиться: вид сокровищ разожжет алчность вавилонян, Меродах-Баладан легко превратится из союзника во врага, заберет себе не только сокровища, но и красивых мальчиков, которых Езекия, вероятно желая похвастаться, тоже показал ему. Езекия, однако, не дал запугать себя. Может быть, так и произойдет, думает он про себя, но быстро этого не случится и он, во всяком случае, до этого не доживет. Здесь замечательно продемонстрирована позиция довольно ловкого правителя. Этот любопытный эпизод восприняли затем как осуществившееся пророчество. Не потому ли он целиком вошел в «Книгу пророка Исайи»?