Пол Картледж - Спартанцы: Герои, изменившие ход истории. Фермопилы: Битва, изменившая ход истории

Первый отрывок (8.3.1.) звучит следующим образом: «Распри в своем народе [всего два слова по-гречески: stasis (буквально «стояние отдельно») emphulos ] настолько же губительнее единодушной войны [ polemos ] [против внешнего врага], насколько война губительнее мира». Я полагаю, хотя не могу доказать этого, что Геродот был в сущности мирным человеком. Во всяком случае, он почти наверняка не командовал ни наземными войсками, ни флотом. Это не значит, что он не сражался, когда считал нужным, и важно, что имеются свидетельства того, что он принимал участие именно в таком конфликте [ stasis ] в своем родном Галикарнасе. Я имею в виду, что он был не из тех, кто получает удовольствие от самого участия в войне. Как он красочно выразился, в случае мира сыновья хоронят своих отцов, а в случае войны отцы хоронят своих сыновей, то есть имеет место нарушение нормального порядка вещей. Возможно, эта позиция сделала его нетипичным греком. Безусловно нетипичным было его убеждение, столь ярко выраженное в этом отрывке, что для греков неправильно сражаться против греков. По крайней мере, я полагаю, именно это он имел в виду под stasis emphulos , а не stasis , или не только stasis , который происходит в отдельном городе, т. е. то, что мы называем гражданской войной. Для этого было бы достаточно сказать stasis . Эта его враждебная позиция по отношению к меж- или внутригреческим военным действиям усиливалась благодаря его необычайно широкому и страстному варианту панэллинизма.

Для большинства греков родиной ( patris ) был его родной полис. Поэтому в типичном случае патриотизм в Древней Греции носил местный, а не, так сказать, «национальный» характер. Фактически, как мы убедились, древние греки не были «нацией» в строгом смысле слова. Я бы сказал, что Геродот горько сожалел об этом упущении. Доказательством тому служит второй выбранный мною отрывок, также из Книги 8 (144.2)

Зима 480/479 года. Немногочисленные и не достигшие прочного единства греки, оказывавшие сопротивление массированному вторжению персов под личным руководством Великого царя Ксеркса, потерпели поражение при Фермопилах, но добились огромной победы в морском сражении под Саламином. Однако эта победа не была окончательной. Хотя Ксеркс и удалился в Персию с поджатым хвостом, для завершения начатого им завоевания он оставил в Греции Мардония, сына Гобрия, закадычного друга Дария, с огромной армией и все еще дееспособным флотом. Возможно, в отличие от своего господина, Мардоний не был лишен некоторой хитрости немного в стиле Одиссея. Чтобы обеспечить себе окончательную победу в решающем сражении на земле, он пытается подкупом заставить афинян выйти из коалиции верных греков. (Интересно, что он явно не помышлял о том, чтобы подкупить спартанцев, которые, по крайней мере позже, прославились именно тем, что их можно было легко подкупить…) В качестве посредника в переговорах с афинянами Мардоний использовал македонского царя Александра I, вассала Персии. Спартанцы, прослышав о закулисных махинациях Мардония, видимо, также подозревая, что афинян действительно можно подкупить, немедленно послали в Афины делегацию, чтобы убедить афинян оставаться верными делу «Греков».

Был ли Александр греком? В техническом смысле, да. Но не более чем в техническом. Во всяком случае, в глазах Геродота он не всегда вел себя как грек, или как настоящий грек, то есть в полном противоречии с поведением спартанцев и, особенно, афинян в 481–479 годах. Я говорю так, поскольку Геродот использует этот эпизод, чтобы показать то, что он считает самым важным аспектом, самым значительным из того, что значит быть греком. Поэтому Геродот вкладывает в уста «афинян» знаменитую декларацию того, что стали называть «эллинизмом», или «греческостью». Вот полное изложение цитаты из ответа «афинян» спартанцам, записанной, или скорее выдуманной — Геродотом:

Много причин, и притом весьма важных, не позволяет нам так поступить [перейти на сторону персов и предать Элладу в рабство]. Во-первых, самое важное препятствие к примирению — это сожженные и разрушенные [мидянами] святилища богов. За это нам нужно кровью отомстить, прежде чем примириться с человеком, содеявшим это. Затем — наше кровное и языковое родство с другими эллинами, общие святилища богов, жертвоприношения на празднествах и одинаковый образ жизни. Предать все это — позор для афинян.

Мы еще раз отмечаем то решающее значение, которое он придает религии — вполне можно было бы решить, что это еще одна причина, по которой в традиционном смысле благочестивый Геродот должен был бы быть нетерпим и враждебен к религиозным практикам и убеждениям негреческих народов, или «варваров». Тем не менее он не был ни нетерпим, ни враждебен. Двумя различными, но взаимно дополняющими и усиливающими друг друга путями он признает, что греки не обладают уникальным и исключительным правом претендовать на религиозную добродетель или мудрость. С одной стороны, он был первым, кто признал и фактически заявил, что, несмотря на все множество вещей, которые они делали иначе или в точности наоборот, варвары — особенно египтяне — создали и передали грекам некоторые основные аспекты греческой религии. С другой стороны, даже в тех случаях, когда религиозные обычаи варваров были так далеки, или чужды, фактически противоположны греческим, как только можно вообразить, даже и особенно тогда Геродот был готов к грандиозному акту великодушия в толковании, почти демонстративного понимания.

Это приводит меня к третьему выбранному отрывку ( 3.38). Вероятно, не бывает более показательной характеристики привычных религиозных взглядов и практик человеческих обществ, чем их отношение к смерти и похоронам. Это одновременно и интимный индикатор, и составляющая как групповой, так и личной идентичности. Скажите мне, как вы умираете — то есть как вы обставляете процесс смерти и похорон, и я скажу вам, кто вы. Отсюда великая сила иллюстративного рассказа Геродота, его притчи. Здесь мы сразу видим особенность его манеры изложения, которая вновь проявится в моем четвертом отрывке, а фактически во всех ключевых моментах его работы (особенно в так называемых Персидских дискуссиях о теории политического устройства, также из Книги 3), а именно то, что его выбор негреческого и, что особенно специфично, персидского фона должен обеспечить фокус моральной, или этической дискуссии, касающейся и предназначенной исключительно для греческой аудитории.

Вот притча. Однажды — не уточняется, когда именно — Великий царь Дарий, отец Ксеркса, вызвал к себе в Сузы, одну из многочисленных главных столиц своей империи, представителей двух неперсидских этнических групп — всего двух из многочисленных, которые, как мы знаем, были наняты в составе многонациональной армии этого величайшего из строителей Персии. Первыми он вызвал греков, а затем индийцев, которых называли каллатами. Первым он адресовал такой вопрос: за какую плату они согласились бы отказаться от своего погребального обычая и съесть своих покойных родичей, вместо того чтобы кремировать их? Греки ответили, что никогда и ни за какие деньги не пойдут на это. Тогда Дарий спросил индийцев, за какую плату они согласились бы отказаться от своего погребального обычая и кремировать своих покойных родичей, вместо того чтобы есть их. Они были якобы еще больше возмущены этим предложением, чем греки, и просили Дария не произносить этого вслух даже шепотом. Геродот завершает рассказ комментарием, что он согласен с Пиндаром, что «обычай — [ nomos ] царь [ basileus ] всего».