Елена Высочина - Образ, бережно хранимый

Толчком послужило потрясение глубоко пережитой гибели поэта на самом взлете творческих сил. Критик ознакомился с новыми творениями Пушкина и перечитал опубликованные при жизни поэта. Быть может, его мучила несправедливость сурового приговора, с горячностью молодости высказанного в «Литературных мечтаниях» в 1834 году. Он тогда утверждал, что завершился пушкинский период развития литературы, ибо «кончился» и сам Пушкин. Несколько смягчив общий тон надеждой на возрождение таланта, критик не снял остроты впечатления от категоричности общего вывода.

После 1834 года критик продолжал следить за деятельностью Пушкина, откликался на его издания, на публикации. Он был готов, по свидетельству друзей поэта, к сотрудничеству в «Современнике» [123] Пушкин поручил одному из близких своих друзей, П. В. Нащокину, передать в подарок критику первую книжку «Современника» в письме от 27 мая 1836 г. (Полн. собр. соч.— Т. 16.— С. 121) с предложением о сотрудничестве. Белинский ответил согласием. См.: Благой Д. Д. Слово о Белинском // От Кантемира до наших дней.— Т. 2.— С. 412. О близости позиций поэта и критика свидетельствуют переклички, совпадения многих положений и позиций Белинского с пушкинскими, оставшимися в черновиках, записях, заметках и письмах частного характера, которых критик непосредственно знать не мог. Объективно по своим воззрениям и установкам они шли к сближению и объединению. См.: Благой Д. Д. Белинский и Пушкин // Белинский — историк и теоретик литературы.— М.; Л., 1947. . Помешала смерть Пушкина.

Новым взором окинув наследие поэта, критик решил, что для понимания его и оценки нужны новые, особые принципы. Нужен ключ. Он искал его на протяжении ряда лет, пока складывалось у него целостное представление о роли Пушкина в русской культуре.

У Белинского было замечательное качество, свойственное истинному таланту, глубокому уму, широкой натуре,— он умел признавать свои ошибки, исправлял их с бесстрашием.

На протяжении ряда лет он вновь и вновь возвращается к мыслям о Пушкине. В 1838 году критик полагает, что «как поэт Пушкин принадлежит, без всякого сомнения, к мировым, хотя и не первостепенным гениям» (2,275). В начале 1839 года поэт предстал ему «в новом свете, как один из мировых исполинов искусства, как Гомер, Шекспир и Гете» (9,243). Пройдет менее полугода, и Пушкин замещает Гете, непосредственно следуя за Гомером и Шекспиром: «Пушкин меня с ума сводит., Какой великий гений... У меня теперь три бога искусства, от которых я почти каждый день неистовствую и свирепствую: Гомер, Шекспир и Пушкин» (9,250—251). А в начале 1840 года в письме к К. С. Аксакову критик напишет: Пушкин «...всего поглотил меня и... чем более я узнаю, тем более не надеюсь узнать» (9,299). В 1841 году Белинский определит талант Пушкина как «великого мирового поэта» (3,183).

Принявшись за разбор пушкинского творчества, критик написал цикл в 11 статей, которые печатались в «Отечественных записках» с мая 1843 по сентябрь 1846 года. Он понял, что «...писать о Пушкине значит писать о целой русской литературе: ибо как прежние писатели русские объясняют Пушкина, так и Пушкин объясняет последовавших за ним писателей» (6,81). Это была новаторская для того времени идея, которая предопределила структуру работы, ее композицию, включившую обозрение развития русской литературы от Ломоносова до Державина, от Державина до Пушкина.

Муза Пушкина подобна могучей реке. Она напитана слившимися в нее многими большими и малыми притоками, реками. Но, приняв их как «законное достояние», возвращает миру в новом, преображенном виде (6,219).

Рассмотрев, как было приготовлено явление феномена Пушкина, критик с четвертой статьи обращается к его творчеству.

Поэт так непохож на своих предшественников, так неодинаков, многолик, что нужно было отыскать некий единый принцип, общий взгляд на всю его деятельность как на особый целостный мир творчества. Такой общий взгляд, по мнению критика, станет нитью Ариадны в лабиринте его тем, идей, направлений, в поиске общего курса формирования мировоззрения поэта.

Помимо взгляда на творчество как на единый мир, в котором все предопределено, нет ничего случайного, не менее важным принципом стало рассмотрение динамики пушкинского развития в естественном движении, в хронологической последовательности. Исследуя магистральные направления такого развития, критик отмечает те основные свойства художественного и личностного таланта поэта, которые предопределили его призвание стать «первым поэтом-художником Руси, дать ей поэзию как искусство, как художество, а не только как прекрасный язык чувства» (6,262). Точность наблюдений, меткость взгляда, глубина и основательность суждений критика приоткрывали перед читателем его статей о поэте мир Пушкина объемным, полнозвучным, прекрасным. Белинский показывал, что для Пушкина все предметы были равно преисполнены поэзией, что позволило вывести главное свойство Пушкина и назвать его поэтом действительности и великим национальным поэтом. Утвердив непреходящее значение Пушкина, критик предрек неизбежность времени, когда он станет в России «поэтом классическим , по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство» (6,492).

«Поэт действительности» — формула самого Пушкина, обозначившая главный принцип его творчества и художественной системы. Воспользовавшись этой формулой, критик развил ее, обосновал справедливость ее применительно к творчеству поэта и придал более широкое, обобщающее значение.

Верность действительности связывается Белинским с отображением поэтом истинно русской жизни, с постижением национального характера. Это не провозглашается, но доказывается на основе анализа поэзии Пушкина, которая «удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу или русские характеры: на этом основании общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом» (6,276).

Строгость анализа и широта обобщений сочетались у критика с афористичностью, объемностью, поэтичностью оценок. Это тоже было ново и поразительно. Вчитываясь в строки его критических разборов, в отдельные положения его статей, по силе и глубине адекватные самой поэзии, современники обретали новое понимание, новое видение пушкинского стиха. Сколько чувства, энергии и силы в слове критика: «...Стих Пушкина, в самобытных его пьесах, вдруг как бы сделавший крутой поворот или резкий разрыв в истории русской поэзии, нарушивший предание, явивший собою что-то небывавшее, не похожее ни на что прежнее,— этот стих был представителем новой, дотоле небывалой поэзии. И что же это за стих! Античная пластика и строгая простота сочетались в нем с обаятельною игрою романтической рифмы; все акустическое богатство, вся сила русского языка явились в нем в удивительной полноте; он нежен, сладостен, мягок, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть, и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатства мелодии и гармонии языка и рифмы, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения...» Завершая это определение, критик выводит тайну пафоса всей поэзии Пушкина из совершенного владения «поэтическим, художественным, артистическим стихом...» (6,263—264).