Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Вам в особенности. Потому что Вам, более чем кому-либо, в силу Вашего таланта, Ваших прошлых и всем известных испытаний и искренности Ваших убеждений, [предлежит] возможность благотворного действия на общество, на молодое поколение в особенности. Не люблю я этого пошлого слова, но чтоб не искать другого, более подходящего, скажу, что Вы, мне кажется, призваны популяризировать в общественном сознании нравственную истину христианства, переводя её из храма – на улицу, в жизнь, – следя и раскрывая её в нашей ежедневности, во всех крупных и мелких случаях, вертящихся, как пыль, около нас. Конечно, тут и речь и приёмы иные, нежели в проповеди, но вот тут-то и задача, тут-то и предстоит Вам надобность найти границу, за которую дольше идти уже нельзя, за которою начинается уже фельетон… Очень бы мне хотелось, чтобы Вы приняли мои слова благодушно. Важность Вашего дела этого требует.

Вам покажется, может быть, забавно, однако ж молчать не стану; есть место, по-видимому пустое, о котором, пожалуй, и толковать бы не стоило, но которое меня покоробило. Это то место, где вы, обличая Ваших противников в фальшивом целомудрии (по поводу их глупых нападок на русскую бабу за её будто бы нескромность), приводите французскую шансонетку и рисуете картинку каскадной певицы. Не то не понравилось мне, что Вы их обличаете и указываете им на их же падкость к пакостным каскадным представлениям, а как Вы самую картину нарисовали. Вы нарисовали её как художник-реалист, а художник-реалист всегда более или менее склонен, невольно склонен смаковать изображаемое, услаждаться верностью, точностью, самым процессом изображения, причём уже несколько безразлично, в смысле нравственном относится к содержанию. Но в этом и опасность, своего рода подводный камень. Вы и воспроизвели каскадную певицу, но так реально, так живо и притом, что хуже всего, – с шуточкой, – что превосходную, нравственно-поучительную Вашу статью нельзя дать в руки молодой девушке. Ей можно смело дать в руки всю библию, не говоря уж об Евангелии, где о блудницах и блуде трактуется часто: это её не смутит и не загрязнит её воображения; я не затруднюсь допустить её к серьёзному научному изучению анатомии и физиологии; она может свободно прочесть «Невский проспект» Гоголя, где описывается посещение Пискарёвым публичного дома – и не запачкаться нимало. Но Ваше, любезный мой Фёдор Михайлович, «подёргивание задком» – это уже не хорошо, это уже излишняя, пачкающая, скверная подробность. И знаете что не хорошо? Вы это тотчас поймете. Не хорошо это уменьшительное ( задок, юбочки ). Вы согласитесь, что сказать, например, слово зад пристойнее, трезвее, чем то же слово в уменьшительном. Ибо в форме уменьшительной звучит ласка или не лишённое сочувствия, смакования, шутливость… Этот ласковый задок – почти рядом с именем Христа – производит неприятное впечатление, способен ослабить желаемое, благотворное действие статьи, тем более, что в такой подробности и в таком выражении неизбежной нужды не было.

Имя Христа несёт с собою благоухание. Вони неотвратимой и от автора независимой и без того много. Зачем же самому автору, распространяющему одною рукою благоухание Христова имени, другою добровольно подкуривать вонь? Вы тут увлеклись как реалист-художник, но мне казалось бы, что в статьях такого характера, не налагающих на Вас тех требований, какие налагает форма художественного произведения, приличнее воздерживать в себе такие художественно-реалистические поползновения. По моему личному мнению, от них следовало бы в известной мере воздерживаться и в самих художественных произведениях. Нет ничего, о чём было бы нельзя говорить, не вознёсшись до высоты целомудренного искусства.

Я знаю, что моё замечание Вам мелочным не покажется. Я искренно желаю большого, большого успеха Вашему слову, а потому и устранения всего, что могло бы этот успех ослабить. А едва ли кто другой решится высказать Вам то, что я говорю: побоится насмешки, побоится обвинения в pruderie [1215]. Вы же, из моих слов, пожалуйста, не выводите каких-либо высоких заключений о моей личной нравственности. Я пишу Вам не вследствие какой-либо целомудренной чувствительности, – увы! я немало давал волю страстям своим в молодости, но они не затемняли для меня идеала и требований нравственной чистоты, особенно в сфере искусства и публичного слова. Тому уже давно, в ответном послании одному человеку, похвалившему меня за нравственность, я отклонил похвалу, выразившись так про свою «Музу»:

Надеюсь, глубоко, искренно уважаемый Фёдор Михайлович, Вы простите мне мою откровенность и оцените её побуждения. Черкните мне словечко, пожалуй и выругайте, если по Вашему мнению есть за что.

Вам душою преданный

Ив<���ан> Аксаков.

И не торопитесь мне отвечать, дорогой Фёдор Михайлович, и не отвлекайтесь от Вашего дела. Я знаю и без Ваших слов, как Вы пишете и чего стоит Вам писание романа, особенно такого, как «Братья Карамазовы». Такое писание изводит человека; это не произведение виртуоза, – тут Ваша собственная кровь и плоть – в переносном смысле. Для меня достаточно уже то, что Вы именно так отнеслись к моему письму; если в нём есть что верного, так оно с Вас не соскользнёт, а Вы уже распорядитесь им по-своему. Письмо Ваше меня очень утешило. Посылаю для Вашей супруги три автографа: Гоголя, моего отца и брата Конст<���антина> Сергеевича.

1) Письмо Гоголя к брату из Рима в марте 1841 г. [1217]Кон<���стантину> Сер<���гееви>чу было тогда ровно 24 года. Тогда именно стало у него слагаться целое страстное воззрение на Россию, народ, народность, её призвание и пр<���очее>; но пристрастный ещё к германской философии, он пытался оправдать и объяснить смысл и назначение русского народа самим же Гегелем, – от чего впоследствии, конечно, отказался. Письмо Гоголя не было напечатано.

2) Собственноручное стихотворение Конст<���антина> Сер<���геевича> Поэту-укротителю, именно Хомякову. Последний, умеряя восторженное отношение к русск<���ому> народу своих молодых друзей, написал известные стихи в 1846 г.: