Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Достоевский и Аксаков никогда не были особенно близки, но в силу ряда причин сферы их интересов нередко соприкасались, их мысли постоянно были сконцентрированы на одних и тех же коренных проблемах – проблемах исторического бытия России. Тем не менее длительного духовного общения не получалось.

Аксаков обратил внимание на Достоевского уже с его первых литературных шагов [1183]. Личное знакомство писателей состоялось, надо полагать, в самом начале 1860-х гг. Имя Аксакова изредка встречается в письмах Достоевского 1860–1870-х гг., преимущественно в нейтральной тональности [1184]. Об их чисто деловых отношениях свидетельствуют два первых письма Аксакова: от 20 ноября 1864 и от 13 января 1877 г.

Сближение писателей происходит летом 1880 г. Пять наиболее интересных писем Аксакова приходятся на сравнительно небольшой промежуток времени: август 1880 – январь 1881 г. [1185]

Аксаков одним из первых оценил значение и масштаб Пушкинской речи Достоевского. «Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя – есть не просто речь, а историческое событие», – передаёт писатель жене свои впечатления от этого триумфального для него дня, 8 июня. И дальше пересказывает слова Аксакова: «Туча облегла горизонт и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, всё рассеяло, всё осветило. С этой поры наступает братство и не будет недоумений» [1186].

В своих письмах к Достоевскому Аксаков как бы теоретически осмысляет свой первоначальный порыв. Вместе с тем его письма несут на себе печать во многих отношениях необычной исторической ситуации.

Противоборство террористического подполья и самодержавия близилось к апогею. Но летом 1880 г. вряд ли можно было предвидеть наступление той реакции, торжеством которой ознаменовалось следующее царствование. Правительство лавировало: 1880 г. был отмечен ослаблением цензурного гнёта [1187], упразднением Третьего отделения, роспуском Верховной распорядительной комиссии. «Диктатура сердца» Лорис-Меликова, казалось, открывала путь серии «завершающих» реформ.

Вопрос, куда пойдет страна и каким именно образом осуществится этот переход из области теоретических пожеланий, перемещался в практическую плоскость, волновал всё русское общество. Письма И. Аксакова связаны именно с этим общественным настроением. Тон их, направленность, сам факт появления обусловлены, на наш взгляд, ещё и тем обстоятельством, что в дни начавшегося общественного подъёма, накануне ожидаемых политических преобразований, И. Аксаков напряжённо ищет влиятельного и авторитетного союзника. Автор этих писем прекрасно понимал, какую громадную силу представляет собой их адресат.

Достоевский не отвергал протянутой руки. Позиция Аксакова, внешне отзывчивая и заключавшая в себе ряд объективно-прогрессивных элементов (созыв Земского собора, уничтожение цензуры, борьба с влиянием бюрократии), способна была вызвать у Достоевского искреннее сочувствие.

Важно иметь в виду ещё и следующее обстоятельство: с 15 ноября 1880 г. начала выходить новая газета И. Аксакова «Русь»: после вынужденного двенадцатилетнего молчания один из самых деятельных представителей семейства Аксаковых возвращался на арену публицистической борьбы. Почти одновременно – с января 1881 г. – Достоевский собирался возобновить свой ежемесячный «Дневник писателя». Аксаковские письма являются своеобразным зондажем: ведь речь могла идти о союзе двух печатных органов.

Но Достоевский не спешил «раскрывать объятия». Он присматривался. «Вот уже три выпуска “Руси” и кажется мне персонал Вашего журнала пока слабенек, – сетует он Аксакову в письме 3 декабря 1880 г. – Кроме Вас – кто же? С 1-го же № мелькнула грустная мысль: “Умри, например, Вы, и кто же останется, чтобы проповедовать русское направление?”» [1188].

Достоевский дипломатично обходит молчанием самого себя. Он вовсе не торопится безоговорочно стать под те знамёна, чистоту которых так рьяно отстаивает Аксаков. Правда, в мае 1880 г. Достоевский называет Аксакова оппонентом «с нашей стороны», «Но, – добавляет писатель, – Иван Аксаков и устарел и приелся Москве» [1189].

Словечко «устарел» сорвалось с пера писателя, очевидно, не случайно. К этому времени у автора «Братьев Карамазовых» сложилась по-своему целостная этико-историческая концепция исключительного для России социального исхода – концепция, хотя и опирающаяся на некоторые общие с Аксаковым положения, но неизмеримо более глубокая и всеобъемлющая, нежели политическая программа издателя «Руси».

Аксаков ждал реформ, могущих воплотить в жизнь стародавние заветы славянофильства.

Достоевский жаждал глобального нравственного переворота – прежде всего социально-этического преобразования русского общества – в качестве необходимого условия и первого этапа мирового исхода [1190].

Аксакова поражал масштаб Достоевского: «Иногда у Вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдалённый горизонт, с перспективой такой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится <���…>».

Великолепно понимая степень обаяния Достоевского, И. Аксаков говорит о его возможностях «благотворного действия на общество, на молодое поколение в особенности». Аксаков как бы уступает Достоевскому первую роль, с тем, однако, условием, чтобы Достоевский был в этой роли проводником его, Аксакова, идей.

По-видимому, Достоевский разгадал дальний прицел своего корреспондента. Он горячо благодарит Аксакова за его письмо, называя последнее «драгоценным», но отнюдь не принимает всех содержащихся в нём замечаний. «Никогда ещё в моей жизни я не встречал критика столь искреннего и столь полного участия к моей деятельности, как теперь Вы. Я даже забыл думать, что есть, что могут быть такие критики. Это не значит, что я с Вами во всём согласен безусловно <���…>» [1191].

И. Аксаков стремится найти точки соприкосновения с Достоевским прежде всего в плоскости понимания христианства. Но он с горечью убеждается в тщетности своих усилий. Его пугает публицистический темперамент автора «Преступления и наказания». Сам же Достоевский прозрачно давал понять, что слова его «Дневника», вызвавшие столь горячие возражения И. Аксакова, – не случайная обмолвка: «Ваш тезис мне о тоне распространения в обществе святых вещей, т. е. без исступления и ругательств, не выходит у меня из головы. Ругательств, разумеется, не надо, но возможно ли быть не самим собою, не искренним? Каков я есть, таким меня и принимайте <���…>» [1192], – так отвечает Достоевский на упрёки Аксакова. И ещё через месяц: «Поверьте, глубокоуважаемый Иван Сергеевич, что жало – ещё не есть ругательство. В ругательстве, напротив, оно тупится. Я не к ругательству призываю. Но жало есть лишь остроумие глубокого чувства, а потому его завести непременно надо» [1193].