Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Как же понимает самопознание Достоевский?

Конечно, Достоевский для России больше, чем Достоевский. Возможно, это не лучшая похвала для писателя, который хотел бы пребывать, положим, исключительно в области чистого художества. Но в такой стране, как Россия, Гоголю, Толстому и Достоевскому в какой-то момент становится «мало» одной литературы. Они вдруг начинают стремиться к тому, чем писатель, казалось бы, вовсе не обязан заниматься: они желают установить новые взаимоотношения между искусством и действительностью. Они жаждут воссоединить течение обыденной жизни с её идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Их высшая цель – изменение самого состава бытия, новое жизнеустроение.

В. Набокова, например, более всего раздражала в Достоевском именно «идеология». Он ценит у него только реальную живописную деталь – «кружок от вчерашней, должно быть, расплескавшейся рюмки с коньяком», отпечатавшийся на зелёном столе. В связи с этим Набоков называет Достоевского «зорким писателем» – похвала в устах автора «Лолиты» немалая. Но тот же Набоков, приводя известные слова (чтение Раскольниковым и Соней Евангелия) «огарок уже давно погас в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищей комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги», замечает, что эта фраза не имеет «себе равных по глупости во всей мировой литературе» и что это «типично достоевский риторический выверт».

Нам уже пришлось однажды высказать (и по мере сил обосновать) предположение, что столь покоробившая Набокова фраза навязана или, может быть, даже вписана в текст «Преступления и наказания» редактором «Русского вестника» М. Н. Катковым. Таким образом Катков как бы «расшифровал» художественную мысль Достоевского и перевёл ее на язык «библейской публицистики». Иначе говоря, Катков впервые осуществил ту работу, которой не без успеха занимаются некоторые современные литературоведы. Он вычленил из указанной сцены её эмблематический смысл, «ткнул в него носом» читателя, чем избавил последнего от труда собственных толкований.

Уверять в том, что Достоевский – христианский писатель, кровно связанный с православным миропониманием, с православной традицией и т. д., – это значит ломиться в открытые ворота. Но когда эту истину пытаются доказать математически , сводя всю грандиозность его художественных усилий к единственной функции – иллюстратора и толкователя тех или иных библейских сюжетов, к «художественному переводу» известных религиозных догматов на «язык родных осин», то эти попытки свидетельствуют не столько о христианской сущности Достоевского, сколько о схоластичности нашего собственного сознания, на самом деле сугубо безрелигиозного, неофитского, судорожно пытающегося поменять прежние идеологические знаки на прямо противоположные. И когда серьёзный исследователь пытается уверить нас в том, что зонтик в правой руке Степана Трофимовича Верховенского («Бесы») – это аналог копья Георгия Победоносца, коим вступивший на святой путь Верховенский-старший в символическом плане романа поражает «премудрого змея» Ставрогина, то хочется спросить: что мешает нам узреть в зонтике ещё и тайный фаллический символ, тем более уместный в данном контексте, если вспомнить, что впереди Степана Трофимовича ожидает встреча с женщиной-книгоношей. Полагаем, что, например, Борис Парамонов горячо приветствовал бы именно такую интерпретацию.

Однажды я уже дерзнул определить подобный жанр как видения в литературоведении . Не исключено, пожалуй, что в неотдалённом будущем он сумеет полностью заместить традиционные «введения» в этот гадательный предмет.

Ещё раз повторю очевидное: Достоевский – писатель глубоко христианский. Но он связан с христианством не каноническим, не ортодоксально-богословским (не даже новейшим «богоискательским»), а каким-то другим – преимущественно художественным – образом. Он писатель христианский, но прежде всего – писатель . Он мыслитель православный, но отнюдь не узкоконфессиональный и вообще не церковный. При этом автор «Записок из Мёртвого дома» в высшей степени терпим к иноверию (вспомним прекрасный образ мусульманина Алея из названной книги). Смею предположить, что при своих глубоко христианских корнях (а возможно, как раз благодаря им) автор Пушкинской речи в художественном смысле – явление сверхконфессиональное. Более того, он в равной мере может быть близок как верующему, так и атеисту. (Недаром один выдающийся русский мыслитель утверждал, что атеизм может быть ступенью Богопознания.)

Его герои обладают тайным даром исторических и ментальных перевоплощений.

Как сказал в забытом самим автором (и, увы, так и не вполне восстановленном нашими совместными усилиями) стихотворении Юрий Кублановский:

То, на что добропорядочный учёный извёл бы не одну десть писчей бумаги (дабы доказать связь ставрогинского имморализма с умонастроениями Серебряного века), поэт заверяет одной строкой.

Итак, Достоевский принадлежит всем. Недаром архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской) заметил, что «в сущности, весь мир уже находится в “Обществе Достоевского”, является его имплицитным (это важная категория) членом».

Но скажем ещё об одном. О том, что благодаря Достоевскому внушает надежду.

Если персонажи Достоевского главным образом занимаются самосозерцанием, сосредоточенным, углублённым самоанализом (в чахотке, как Ипполит, в комнате-гробу, как Раскольников, в мизантропическом прозрении, как Свидригайлов или, наконец, в атеистическом богоискательстве, как Кириллов, и т. д. и т. п.), можно поручиться, что такой герой кончит петлёй, пулей, Сибирью, т. е. во всяком случае не самым лучшим образом. Самопоглощённость героев, их стремление посредством «ухода в себя» решить собственные проблемы приводят к результатам, зачастую прямо противоположным поставленной цели. Гипертрофированный голый самоанализ, самая изощрённая рефлексия (при отсутствии, однако, самовыделки, самоодоления , т. е. реального нравственного действия) не способствуют духовному возрождению героев, не подвигают их от «твари дрожащей» в направлении к «положительно прекрасному человеку». Напротив, диалектика, «выточившаяся как бритва», может грозить её носителю саморазрушением.

Знаменитый призыв философа к познанию самого себя давно стал мировой банальностью, атрибутом сознания самодовольного и самодостаточного.